Тягостно и волнующе ощущая друг друга, пошли рядом вдоль заимки, замершей от интереса; заслоняя ладошками закатное солнце, прищуристо глядели на дивную пару старушки, сидящие на лавках и завалинках, а на окошках отпахивались ситцевые занавески, и меж цветущей герани посвечивали любопытством бабьи глаза. Да, помоют бабы косточки, обсудят девку на все лады; не поспела синичка воркнуть, как тут же про неё, как о соловье, басни пошли. Игорю вспомнилась расхожая песенка:

На дворе уже восьмидесятые годы, и космические корабли уже вдоль и поперёк избороздили небесный океан, даже в занебесье не узрев Бога…«а старухи бухтели: на облаке посиживат дедуш-ко седой, у его очёчки круглые, книгу толстую читат, грамотный, однако»… уже в богатых избах забормотали телевизоры, а заимка Яравна, народившись из Яравнинского острога триста лет назад, недалеко убрела; у Игоря в душе осело чувство, будто с городского пыла и жара, трамвайного звона, стадионного рева, французской музыки в стеклянных кофейнях, вдруг очутился в тиши и глуши довоенной деревухи-вековухи, где пашут на конях, в потёмках сидят при керосинках, пляшут вприсядку под гармонь и балалайку.

Подле свежесрубленного клуба, похожего на барак, тарахтел движок, от которого тёк по избам и баракам свет, что летом дают на два-три часа, и лишь для того, чтобы пару раз крутануть картину, — одряхлевший, рваный фильм про то, как лихие чапаевцы лупят белых гадов. На клубном палисаднике, стерегущим чахлые березки от пакостливых коз, красовалась Доска почёта, где Игорь высмотрел Степана Уварова и Спиридона Хапова, с которыми верхнеудинский радиожурналист вчера выпутывал из сетей щук, окуней и чебаков, а потом, корёжась, пил приторно-тёплый спирт из алюминиевой кружки, запивая озерной водицей, занюхивая хлебной коркой и луковицей. С клубного фронтона свисало…в хрущёвскую пору красное, ныне добела вылинявшее… полотно с едва различимым бодрым посулом: «Нынешнее поколение детей будет жить при коммунизме». «Хоть бы уж на портянки изодрали рыбаки, — сплюнул Игорь. — А то висит… позорище…»

В студенческую пору Игорь, брошенный с однокурсниками на картошку, в крепком подпитии припёршись в сельский клуб, наплевал в морду Хрущёву…«обманул меня, лысый бес, а я, придурок лагерный, верил тебе, свинопас, кукуруза гнилая, верил и надеялся жить при коммунизме!..», но и этого пьяному студенту показалось мало, он сорвал портрет Хрущёва и прошелся по карточке в заляпанных грязью кирзачах. После картошки Игоря буйно чехвостили на комсомольском собрании факультета и университета, и, может быть, простили бы, повинись тот…повинную голову меч не сечёт… но Игорь, наслушавшись морали от студенческих вождей, обозлился, психанул и обозвал румянощёкого, белокурого первого секретаря, карьеристом, что ради карьеры пойдёт по трупам, а второго секретаря, девушку с чёрными, горящими очами и крупным носом, прозванным «шнобель», обозвал жидовкой. Хором заорали, стеной встали комсомольцы за оскорбленных вождей, требуя отчисления, скорбя, что уже не поставить к стенке, как ставил русских офицеров начальник Петроградского ЧК Соломон Урицкий. Десять граммов свинца и… Лишь через год по великому блату, воспользовавшись отцовскими знакомствами, Игорь восстановился в университете.

Презрительно глянув на давно устаревший лозунг, Игорь тут же залил бородатую байку, порочащую Хрущёва, но Лена не ведала, где и над чем смеяться — дикая.

На крыльце мялись мужики и замужичевшие парни, вроде все на одну обличку, — малорослые, комлистые, с топорно рубленными лицами, узкоглазые, прищуристые, задубелые на ветрах и просмоленные на солнце. У крыльца в девичей стайке Игорь высмотрел двух своих попутчиц-пэтэушниц, Нюшку и Аришку, к ним Лена и подчалила.

Поодаль маячил бойкий паренёк…синие клёши, рубаха в петухах… сухой, высокий, что вместе с Михой встречал в Соснов-ке пэтэушниц, неприязненно глядя на заезжего фраера в синем джинсовом костюме «маде ин Америка», когда стиляга сошёл с автобуса на яравнинскую землю. Парень…оказался Баклан, коего на сенокосе загребли в кутузку вместе с шалавой, о чём в застолье ведал Степан Уваров… Баклан тот громко потешал недорослей, вроде дворняг, заискивающе повиливающих хвостами.

— …Бикса та ворвалась в мою судьбу со свиным копытом. Холодцом думала меня соблазнить в натуре. Страшная, как атомная война, и лет… столь не живут люди. Я прикинул: некрасивых девок не бывает, а бывает мало водки, но сколь надо с этой кикиморой выпить, я столь не смогу. А когда открыла гомонок, полный соломы…филки… ну, бобы… деньги, короче… ну, я репу почесал и подумал: не дуркануться бы, самое время лярву обуть… Кирнул, косяк забил: и, вроде, нищтяк бикса, корма — во!., пазуха полная, а на харю, ежли чо, можно и портрет артистки прилепить…

Баклан, не досказав потеху, дерзко выпялился на залётного гуся, но Игорь…тоже не промах, тоже не робкого десятка… сам подошёл к блатному.

— Здорово! — смело улыбнулся и подал руку.

Баклан, конечно, не кинулся сломя голову целоваться, обниматься, не шелохнулся и не подал руку, с наколотыми синими кольцами…три ходки, трижды на зоне парился… а прицельно оглядел приезжего: сейчас бить или погодить?., короче, амба тебе, жмурик. Шибко уж не глянулся Баклану городской фраер: плечистый, но тонколикий, в клетчатой рубахе, синих заморских штанах, облепивших ляжки; и грива, как у девки, и тёмные глаза светят холодно и смело. Впрочем, в глазах колыхнулся страх, когда ещё двое подвалили; и Баклан, чуя поддержку, процедил сквозь золоченные фиксы:

— Но чо, фраер, отчалим к озеру?.. Базар есть, шнурок. Перетрём в натуре.

Игорь испуганно понял: прессанут со всей дурацкой моченьки, можно музыку заказывать, и суетливо спросил у братвы:

— Мишку не видели… Уварова?

— А он кто тебе, в натуре? — Баклан куражливо гнул пальцы.

— Друг детства, — приврал Игорь. — Кореш.

Охолонило Баклана имя Мишки — авторитет, раза два учил жигана флотским ремнём с якорной бляхой, — но и, несолоно хлебавши, пятиться назад за падло.

— Кореш — фигню порешь, — съязвил Баклан. — На понт не бери, балабон. Так чо, перетрём или бздишь?..

К счастью, рядом оказался Спиридон Хапов, похожий на Степана Уварова, чёрный, как головёшка, пожилой рыбак, который почтительно потряс торопливо протянутую Игореву руку, а Баклана осадил:

— Не колобродь, паря. Язык-то шибко не распускай и рукам волю не давай, а то махом угодишь на радио, — с лукавым почтением кивнул на Игоря. — Не хрен собачий — корреспондент!.. Так, паря, разрисует, краше в гроб кладут, мама родна не признает. Откинулся нынче, дак и по новой в каталажку загремишь. Койло в руки, и долби калымскую мерзлоту.

— Следи за базаром, дядя Спиридон.

Рыбак, безнадежно махнув рукой, отошёл к мужикам, где Игорь высмотрел и Степана Уварова, а Баклан панибратски похлопал гостя по плечу:

— Ладно, браток, не поминай лихом. А кто в Яравне обидит, глаз на ухо натяну, — грозно и властно оглядел недорослей. — Курево есть? Уши опухли.

Игорь тряскими пальцами выдернул из куртки пачку болгарских сигарет с фильтром, и сразу несколько рук потянулось к пачке, но Баклан рыкнул:

— Нишкни, шнурки!

Дрожь улежалась, но в душе Игоря закипела злобная обида и зачесались кулаки: так хотелось заехать в наглую, фиксатую морду, а потом запинать, но вовремя приспела Лена и потянула в клуб. Когда вздымался вслед за Леной на клубное крыльцо, мужики во все глаза пучились на диковинную птицу, хотя, конечно, слышали, что за птица и почо, залётная, села на заимке.