— А ты, паря, корреспондентом заправляш?.. Молодец! Ясно море, молодец. Мои-то неучи. Вон Миха учиться не всхотел, смалу на льду сопли морозит. Восемь классов с грехом пополам одолел и на невод подался. Рыбаком не взяли — мал, дак и коногоном пошёл, а подрос в «фазанку»[37] подался. Дак бросил и — опять на лёд. На флоте отслужил, спохватился, да… близенько локоток, а не укусишь. Пока лежал поперек лавки, взять бы дрын берёзовый либо орясину, ворота подпирать, да тем дрыном, той орясиной выходить, апосля мордой в книгу натыкать, — може, глядишь, и вышел бы прок, а так чо… — Степан крякнул и досадливо махнул рукой. — Другорядь выпью, паря, и обидно мне: у всех повыучились, в люди вышли, а мой как был дундук[38], так дундуком и остался. Мало, видать, порол. Три шкуры надо бы спускать с задницы, оно бы, может, и вышел толк.
Игорь вспомнил Миху — и задиристого карапуза, и нынешнего, кряжистого, в тельнике, облившем бугристую грудь, что встречал отца и, набычившись, косился на залётного гуся, сошедшего с городского автобуса. И верно, согласился Игорь: дундук дундуком.
— Ладно, меня можно понять, — рассуждал рыбак. — У тятьки с мамкой семья — девять ртов. У мамки же один на году, другой на Покрову. Один в пухе, другой в брюхе. Летом ладно, летом босые по двору палим, а зимой каково, ежли на всю семью — пара катанок?! Брат за водой бежи, сестра на печи лежи?! Какая учёба?! С голоду бы не пропасть. Зубами щелкали. На тощее брюхо и ухо глухо… А встали на ноги, зажили, другая напасть — война… А моим-то какая холера мешала зшиться?! Миха, не дурак же, с флота пришел, вся грудь в значках, полчемодана грамот, а простой рыбак… Опять же, новой раз подумаю: не всем же грамотеями стать, кому-то из-под грамотеев и навоз убирать. И на рыбалке народ нужен. Ежли, паря, все будут баклуши бить, кто будет народ кормить?!
— По-старинке рассуждаете, Степан Ильич, — снисходительно улыбнулся Игорь, задетый за живое, — грамотей же, книгочей. — Автоматизация идёт… И на рыбалке внедрят автоматы…
— А-а-а… — догадливо протянул Степан и согласно покачал головой. — Кнопочку нажал, и спина в мыле.
— Ну если не будешь соображать, на какую кнопку жать. Придётся и рыбакам грамотёшку изучать.
— Браво! — Степан…артист по жизни… игриво всплеснул руками. — Лежи на печи, три кирпичи, кнопочку нажал, — рыба жарена-парена, а другую ткнул — винцо с хлебцем. Не жизнь, паря, — охальная малина. А мы мантулим на рыбалке, как проклятые: долбим пешнёй лёд, сопли морозим.
Игорь скривился, чуя в Степановых словах насмешку.
— Не так примитивно… Хотя, чем лёд пешнёй долбить, надсаживаться, лучше автомат поставить, кнопочки нажимать. Да вам нынче тракторные льдобуры подкинут. Отошла пешня.
— Верно, зачем пуп рвать, когда можно кнопочку нажать. Но, с другого бока, ежли силу не тратить, куда её девать?! Дурью маяться?! А насчёт пешни… не-е-е, пешня, паря, на рыбалке завсегда дело найдет… Ох, опять старый Мазай разболтался в сарае.
XIII
Под говор старого Мазая из сарая выбрели к брусовому бараку, в одной половине которого жил молоденький рыбак с женой и двумя ребятишками, в другой — учителка, укатившая позариться на Москву белокаменную.
Горница, отгороженная от кути широкой, на пол-избы, русской печью и ситцевой, в горошек, занавеской, была чиста и опрятна; от ближнего березняка веял в окна призрачный, плавающий свет, издалека наплескивалась синева вечернего озера. Игорь довольно оглядел учительскую светёлку: над пышной койкой, с шишкастыми, никелированными козырьками, пухло взбитыми подушками, свежо белеющими под тюлевыми накидками, висели картинки из журналов: краснощёкие ребята и девчата, настырно глядящие сквозь стены в светлое будущее коммунизма, в голубые города средь золотистых сосен, в звёздный хоровод, где покорённые планеты, где и «на Марсе будут яблони цвести». Над комодом дружненько соседствовали черно-белые портреты Есенина и Хемингуэя, модных о ту пору среди книгочеев. В простенке меж окон хрупко вилась кудреватая, тонконогая, чёрная этажерка, прогибаясь под учебниками, альбомами для рисования, тетрадями, пачками цветных карандашей; а на круглом столе под низко висящим, розовым абажуром топорщились из пол-литровой склянки, завёрнутой в золотинку, сухие ветви багула, умершего от жажды и скуки, облетев сиреневым цветом и мелким листом.
— Ну как? — Степан отмахнул рукой, похваляясь учительской светёлкой. — Тепло, светло и мухи не кусают. Тихо, и сосед — парень смирный.
— Отлично… — Игорь загнул большой палец и, глянув на широкую кровать, вообразил… — Красота… Давно мечтал пожить в глухомани. Отдохнуть, порыбачить. Спасибо вам, Степан Ильич. — Игорь невольно сложил руки на груди и поклонно кивнул головой.
— Не за что… Ну чо, земеля, однако, ко мне потопам. Чаевать. Соловья баснями не кормят. Промялся поди с дороги…
Игорь свернул с плеча сумку, примостил подле этажерки и пошёл за Степаном.
— А замок? — спросил, когда вышли на низенькое крылечко.
— Да сучок в пробой ткни, чтоб иманы[39] не залезли, да и повалим.
Парень раздумчиво, вопрошающе уставился на рыбака.
— У меня там магнитофон служебный…
— Да не-е, у нас сроду ничо не пропадало. Замков не вешам. Некому пакостить — все свои, на виду. — Степан подобрал сучок, обломал и запихнул в пробой вместо замка. — Это ваша Соснов-ка — воровка, подошвы на ходу режут. В Яравне тихо. Шкода жила — поселенец, посельга беспутая, — дак рыбаки…вожжами… отвадили шараборить по чужим дворам. Шарамыга опосля самосуда ноги в горсть и драпу. И ни духу ни слуху.
От сеней, сколоченных из горбыля, позолоченных солнцем, от белесого, линялого крылечка брела в хребет буреломная, непроглядная тайга, поросшая низким чушачьим багульником; ва-лёжины вокруг древних лиственниц и прогонисто улетающих в небо сосен затянуло зелёными, бурыми и сизыми мхами, брусничником, маняще усыпанном краснобокой ягодой.
Спускаясь к озеру, Игорь заикнулся про Лену.
— Беда, паря, с Ленкой. Училище кончила, воспитательницей робит, а детишков в саду с гулькин нос. Того гляди и закроют сад. А в город, либо в Сосновку не хочет. Скоро уж институт кончит… зоочный, а чо толку?! Ой, не знаю, паря, ум нараскоряку, куда ей податься. Замуж бы, да женихов путних нету… Ну да сколь кобылке не прыгать, а быть в хомуте… Ладно, кажись, и пришли.
Жили Уваровы на высоком приозёрном яру, в свежесрублен-ной избе, напоминающей барак, крытой бурой черепицей. Ближе к лесу, огороженные жердевым заплотом, желтели венцами коровья стайка, высокий сеновал, приземистые стаюшки для коз, свиней и курей. По богатырскому пучку комлистых берез, растущих из единого корня, Игорь вспомнил…а словно с небес ли, с озера голос был… что уваровский дом рублен по-соседству с поляной, где давным-давно слезливо жмурилась старческими окошками избенка материной сестры, богомольной тёти Фроси. В избушке, похожей на рыбацкую зимовьюху, Игорюха обитал в летние каникулы. Словно подслушав его воспоминания, Степан спросил:
— Тётку Фросю помнишь?
— Помню. На каникулы приезжал… Чудная была… Потом с бабкой Христиньей в Абакумово жила.
— Во-во… Так, бедная, без мужика и куковала, и — ни плода, ни живота. Перед войной рыбак сосватал…брат мой троюродный… а пожить, паря, не успели: вскорости война, и — пришёл инвалид, а лучше бы… смертью храбрых под Москвой да похоронка. Поревела бы да и отошла. А так чо, настрадалась с раненым, контуженным… Апосля мужики сватались…девка баская… дак всем, паря, отказала. Богомольная, Богу молилась… Чудила, дак инвалидность и дали… Да чо я тебе толкую, сам знаш… Ох, старый Мазай разболтался в сарае… Укочевала Фрося к матери в Абакумово. Нынче мимо проезжали, глянул: помирает Абакумово, избы — труха трухой. А бравое было село. Да-а… Убежала Фрося к матери, дак избёху заместо зимовейки держали — приезжие рыбаки другорядь переночуют, або охотники… Городские бичи спалили, чтоб у их чирей на лбу вырос.