Озеро Большая Яравна, без межи уходящее в небо, морщинила рябь; две лодки, — в каждой по рыбаку, — вмороженно темнели на воде, будто уснувшие чайки; третью лодку и вовсе не видно за выпуклой далью, и рыбак одиноко топорщился прямо из воды, намахивая удочками, словно мельничными крыльями. Закат лениво поигрывал с озёрной рябью, обращая её в стаи медных сорожек, плывущих к берегу, к Игорю, который, для остойчивости широко разведя руки, прошёл на корму плоскодонного батика и, свесившись к озеру, плеснул в лицо полную пригоршню золотистой ряби, окунул голову и ждал, когда с цвирканьем стечёт вода с его по-бабьи долгой гривы. Протяжно, с азартом и зудом в руках, глядел на ближних рыбаков, без продыха таскающих окуней, и тут же решил непременно выскочить на рыбалку, подёргать окунишек. Сладко, истомленно потянувшись, перекинул через плечо ремень котомы и отправился искать бригадира, — Степана Уварова.

На короткой, как в деревушках-малодворках, приозёрной улице так и не явилась живая душа; дрыхли собачушки подле крылец, вывалив красные, сырые языки, изредка скусывая мух, кои назойливо роились над ними; важно гогоча, семенил за гусыней уже подросший выводок. Игорь растерянно встал посреди заимки, но тут же и приметил сидящего на завалинке древнего деда, прозванного, как потом вызнал, Хапом.

— Здравствуйте, деда, — заискивающе поздоровался Игорь, и старик поклонился в ответ; изжелта седая, обредевшая борода осветилась младенческой улыбкой. — Где ваш народ? Не вижу народа.

— Погода?.. Наладилась, сынок, погода, слава те господи.

Парень смикитил: старик, как в деревне баят, бос на оба уха, а посему, приклонившись к деду Хапу, рёвом проревел:

— А где Уварова найти?.. Степана?

— Пошто рано?! Самые покосы пошли. Косят мужики, пока сенозарник, а то батюшка-Илья навалит гнилья, — не задожжило бы. А то нонишний год как зарядили дожжи с Самсона-сеногноя, так до Авдотьи-сеногнотьи и лили. Всё сено погноили. А ноне-то, паря, добро…

Махнув рукой на глухаря, парень потопал дальше; а тут вы-пылил на велосипеде парнишка, раскачиваясь из стороны в сторону, едва доставая ногами педали; за ним выкатил другой, который и вовсе педалил под рамкой.

— Эй, мужик, стой! — крикнул Игорь, встав поперек дороги и разведя руки. — Где Степан Уваров?

Вывернувшись из-под рамки, парнишка ткнул пальцем в край заимки:

— На конном дворе, кажись… в хомутарке, — и тут же, склонив набок смуглую суслячью мордашку, лукаво прищурив глаза, спросил: — А ты кто?

— Дед Пихто, вот хто, — Игорь протянул руку, чтобы потрепать его за чупрын, узким языком оставленный на чисто выкошенной головенке, но малый уклонился.

— Не, правда, кто, а?

— Много будешь знать, рано состаришься, — рассудил Игорь и тронулся в сторону конного двора, куда ткнул пальцем чумазый парнишонка.

— Фотать будешь? — сметливый парнишка покосился на черную кожаную суму с подсумком и блескучими застёжками.

— Фотать, фотать. Сначала мордаху умой.

— Сфотай, а, сфотай! — кричал ещё вслед бойкий парнишонка.

XI

Игорь нашёл Степана Уварова в хомутарке — не соврали мальцы. Конный двор — после снежного Покрова Богородицы, на Митрия-рекостава оживающий ржанием беспокойных лончаков, стуком копыт в мёрзлую землю, — теперь, когда рыбацких коней угнали в табун на летний выпас, дремотно пустовал, лишь погуливал озёрный ветерок да скакали воробушки, высматривая овёс в сухом конском назьме. Игорь знал…толковал в рыбозаводе с директором… что кони, убавленные наполовину, последнюю зиму будут трудиться на неводе, трактор их заменит и тракторный ледобур.

Степан сидел в хомутарке, похожей на амбар, и, приладив на козлоногий стол лодочный мотор, ковырял измазученной отверткой в кожухе вывинчивая болты. Сняв кожух, выкрутив из мотора свечу, со свистом продул её, стал разглядывать на свет, тетешкать в руках, будто тряпичную ляльку, и никак не привечал вошедшего. Не сходил, а всё так же лилово светился под глазом синяк, что схлопотал в жестоком городе.

— Здравствуйте, Степан Ильич.

— Здорово, ежли не шутишь, — буркнул Степан.

— Я Гатимуров… Льва Борисовича сын. Помните?.. — вопросил было Игорь, но тут же и осёкся, потому что бригадир и вовсе отвернулся к окну, стал легонько поколачивать отвёрткой по свече, словно напрочь забыл, что в соседях жили-дружили. Шибко видно осерчал Степан, что парень не подошел на городском автовокзале… Игорь приступил с другого бока, сухо и деловито известил: де, он корреспондент республиканского радио и ему надо побывать у рыбаков, записать передачу… Степан, всё одно, ухом не повёл, не усмирил тряских рук, а как холил и нежил свечу, так и продолжал обихаживать, словно не живой человек прислонился к дверному косяку, а пустое место.

В хомутарке… сморщил нос Игорь… густо воняло прелой закисшей кожей, солоноватым конским потом, махрой, хлебной самогонкой и, опять же, солёной рыбой с душком.

«Он что, глухой, пьяный или дурак?!» — осердился гость, достал из внутреннего кармана оранжевой болоньевой куртки блокнот в красных корочках, с кудреватым золотым тиснением, и, держа ручку наизготове, спросил проценты улова.

— Кого тебе, паря, надо, в ум не возьму?! — очнулся Степан, кинул свечу и мелкую наждачку, которой чистил свечной зазор.

Не сдержавшись, журналист досадливо вздохнул и снова да ладом растолмачил.

— Каку холеру про их писать?! — Степан выпучил круглые, с красной окаёминой, рыбьи глаза.

— Да уж там видно будет, Степан Ильич. Поговорим, посмотрим…

Гость с раздражением оглядел хомутарку: чёрные, маслянистоблестящие, прокопченные венцы, тусклое оконце, висящие на деревянных вешалах худые сбруи, хомуты, чиненые-перечиненые, с исшорканными гужами, с торчащим из-под кожи войлоком, — конский век истекал, за упряжью не шибко досматривали, дали ей, дышащей на ладан, гнить и пропадать тихой печальной смертью. Ждали трактора с подвесными ледорубами, хотя и от коней пока не отказались.

— От лихоманка тя побери, а! Кого там глядеть?! Ежлив бы зимой, бляха муха, другой разговор: зимой — рыбалка. Неводим, по две тони успевам… А летом перестали неводить. На Красной горке, под Черемошником сетёхи ставим, да ловим с гулькин нос. Ноне у рыбака голы бока…

Степан сроду не слыл молчуном, каким куражливо выказал себя, но шибко уж хотелось отвязаться от хлопотного гостя, который не глянулся рыбаку еще с городского автовокзала. Вот

Степан и крутил-вертел: де, и пьют мужики, не просыхают, и лодыри, и два слова путно молвить не могут, а матюгаться мастера, могут и в радио матюжку запустить, что им стоит, жеребцам не-легчанным.

— Ну, вы об этом не переживайте, Степан Ильич, лишнее сотрем на студии.

— Короче, паря, ничо доброго в Яравне нету. Некого писать…

Но Игорь, калач тёртый, сиживал в роскошных кабинетах сановников, какие Степану и во сне не снились; сиживал и высиживал беседы, а посему и теперь настырно поджидал.

— Не, паря, подбегай зимой, — будет тебе и рыбалка, и проценты, и пятилетка за год. Зимой корреспонденты к нам на невод гужом прут, особливо из нашей «сплетницы»…

— Из «сплетницы»?

— Газетёнка сельская… Рыбки подбросишь, — так размалюют рыбаков, хоть на божницу сади подле Угодника Николы. Да ты, поди, и сам малевать мастер…

— Дядя Степа, вы что, серьёзно, не помните меня? Гантимуров я… С вашей Леной в одном классе учился. И жили по-соседству. Помните?

Имя дочери смягчило рыбачью душу.

— А чо же не помню-то?! — вдруг, не задумываясь, отозвался Степан. — Я, паря, из памяти ишо не выбился, — рыбак хитровато взблеснул отеплившими глазами. — Ленкин суженец, в зятья целил… В городе, на автовокзале, гляжу: вроде, паря, знакомый на обличку, вроде, на Льва Борисыча смахиват. Борисыч, помню, бухгалтером в рыбзаводе заправлял, а я уже бригадирил… Но тятька-то поздоровте, ты повыше, но пожиже… — Степан по-хозяйски осмотрел гостя с ног до головы. — А гриву-то, паря, отпустил, чисто поп… Едва признал. Кого уж тут признашь, едре-нов корень, ежли в городе девку от парня не отличишь — одна холера. Но я присмотрелся: ежли долгогривый, на девку смахиват, — значит, парень, а ежли стриженный, в штанах, — значит, девка. От такие пироги… Я гляжу…на автовокзале… нос, паря, воротит, а вроде тоже признал — земляк.