59. «О эти веянья весны…»
О эти веянья весны,
О эта ласковость расцвета,
Лазурью пьяные челны,
Сердца глубокого привета…
Лесной потайны густота,
К устам прильнувшие уста,
О те, что стынут без ответа…
В мой тихий дом, в мой вешний дом,
Под сень цветущего погоста,
Я жду измену и сором, —
Сыграть в нетлеющие кости.
О эти веянья весны…
О потонувшие челны…
60. «Пляс и звоны карусели…»
Пляс и звоны карусели.
Пляс и звоны… стон крестов.
Духа вечные качели
От могилы в сумрак снов.
Всё ль высокое истлеет?
Все ль на торжище любви?
В сердце мужа грозы зреют
И душа его в крови.
61. «Молитвенно коснулся рук…»
Молитвенно коснулся рук…
Смутилась я: и в разговоре
Мне чужд сентиментальный звук.
И пусть сокрыта в его взоре
Тысячелетий скорбь и боль, —
Я посмеюся тихой дрожи
Надменных губ. Где мой король?
Увы! Он ждет на брачном ложе.
62. «Ты отдаешься и дрожишь…»
Ты отдаешься и дрожишь
И ласку трепетно таишь…
Еще порыв — и ты моя:
Чего-то жду, жалею я.
И в опустившихся руках,
И в полных слез твоих очах,
И в жутком зное губ твоих
Нет прежних радостей святых.
63. «Широкой улицы простор…»
Широкой улицы простор
Веселью солнечному служит,
Но сердца робкого затвор
Он блеском выспренним недужит.
И желтых занавесок бред
В окне за гордой колоннадой
Такой мучительный привет…
Как сердце бьется за оградой!
64. «Целую смерть… Опять в туманы…»
Целую смерть… Опять в туманы
Тревогой факелов плыву,
Объемля каменные станы
И обреченную листву.
Я окна темные чарую
И, брошен в светлое окно, —
Дрожу и плачу и колдую
Надежды робкое звено.
Внизу мгновенья умирают
В шагах и в топотах и в снах,
А надо мною рассыпают
Тысячелетья звездный прах.
И в эти гордые низины,
И в долы скорбные земли,
Целуя смерть, несу былины,
Не зная, где они цвели.
65. «На жадном ложе тех ночей…»
На жадном ложе тех ночей
Я помню вскрик румян, —
Сей страшный миг, что, без речей,
Был черной смертью пьян.
Я помню ласки без конца,
Узывных мыслей бред.
О чары, чары мертвеца,
Творящего обет.
66. «Нас убаюкали тленные сны…»
Нас убаюкали тленные сны,
Нам непонятны запросы весны,
Кажутся странными дети.
Что-то, как камень, на сердце лежит…
Только порою недуг шевелит
Память о тайном завете.
67. «Ярче всех и всех надменней…»
Ярче всех и всех надменней
Ты взошла на эшафот.
О, не надо больше терний!
И упал безмолвный рот.
Но в глазах, что неотступно
Зверь мечтательный искал,
Всё осталось недоступно…
Он взбесился… Задрожал…
Стало жутко, стало ново,
Петлей шею он сдавил,
И несказанное слово
В смертном хрипе задушил.
68. «Пришла вся в зареве вещаний…»
Пришла вся в зареве вещаний,
С тоской взывающей в очах:
Есть тайна славных злодеяний,
Есть сила гордая в мечах.
За ней в смятении глубоком
Печаль плелась одна, одна…
Есть скорбь святая в одиноком.
Благословенна тишина.
69. «У камина в летний день…»
У камина в летний день
Не присядет даже лень.
На гробницу зимних дней
Не влечет мечты ничьей.
Но зимою, в тишине,
Мысли стынут на огне.
Скоро дети в дом войдут,
Шум победный принесут.
Бодро веет жизни стяг,
Горд и ясен детский шаг.
Но на жертвенном огне
Всё вернется к тишине.
70. «Кто-то дом построил высокий…»
Кто-то дом построил высокий,
Такой высокий гордый дом.
Зеркальные в нем были окна
И флюгер пламенный на нем.
У двери каждой сновиденья
Надменно сторонились вдруг,
Когда чины входили чинно,
Тая напудренный испуг.
И знал он ветра превращенья,
Тот, кто построил этот дом
И на приемах улыбался
Одним устало-зыбким ртом.
Но в этом доме просветленье
Рождала ночи тишина,
Когда шаги касались сердца
И проходила, шла она,
Чьи безыскусственны моленья,
Чья воля ярче и сильней,
Чем память дней, вспоивших душу,
Чем злая власть грядущих дней.