— В результате испытательного срока мы ближе познакомились с вами и нашли, что такие работники нам не подходят, — с явным раздражением ответил Меренков. — Несколько минут назад вы спросили меня: кто я — директор или прокурор? Тогда я не ответил вам. Сейчас отвечу, — он взял со стола характеристику и держал ее так, словно она жгла ему руки. — Разговор прокурорский у нас уже состоялся. У прокурора вы не вызвали ни симпатии, ни доверия. Что касается директора, то я отвечу по-директорски. Вот вам чистый лист бумаги, вот ручка — садитесь и пишите заявление.
Меренков встал, достал из портсигара папиросу и, ссутулившись так, словно ветром могло погасить спичку, стал прикуривать.
— О чем писать?
Теперь Дмитрий понимал, почему все в институте, начиная от студентов и кончая профессорами, трепетали перед Меренковым. От него веяло завидной природной силищей, которая выгодно сочеталась с крепкой административной властью человека опытного и умного.
— О чем писать?
— Об уходе по собственному желанию.
— А если у меня нет такого «собственного желания»? — на последних двух словах Дмитрий сделал ударение.
— Тогда мы сами найдем предлог избавиться от вас.
— Какой именно?
— В данной ситуации их может быть несколько.
— Если вас не затруднит — назовите хотя бы один.
Тон Меренкова остался благодушным, мягким. Со стороны можно было подумать, что между ним и Шадриным протекает обычная беседа.
— Первый предлог, — Меренков загнул мизинец на левой руке. — Проходя испытательный срок, вы не обнаружили тех элементарных деловых качеств, которые необходимы работнику кафедры марксизма-ленинизма. Это заключение — «обнаружил» или «не обнаружил» — может сделать директор. Вас этот предлог устраивает?
— Какой еще может быть мотив для моего увольнения?
Меренков неторопливо загнул безымянный палец левой руки и спокойно и вкрадчиво продолжал:
— Вас можно уволить как человека, работающего не по своей специальности. Вы же юрист. А на кафедре нужен историк или партийный работник. Этот мотив увольнения тоже во власти директора института, — Меренков затушил папиросу, подошел к окну и широкой отмашью руки задернул портьеру так, чтобы защитить стол от яркого солнца, лучи которого, падая на толстое зеркальное стекло, ослепляли.
Дмитрий ждал, какую еще ловушку приготовил для него директор.
Возвратившись к столу, Меренков загнул средний палец. Но тон, каким он говорил о «третьем мотиве увольнения», был уже откровенно раздраженным.
— Я вас могу уволить просто за неискренность. От администрации и от партии вы скрыли, что ваш родной дядя репрессирован. А если хотите!.. — глаза Меренкова блеснули в кошачьем прищуре. От их взгляда Дмитрию стало не по себе. — Если хотите, я могу все эти три гири повесить вам на ноги одновременно, сразу. И повешу так, что вы не сделаете ни шагу. И это будет солидным приложением к тем грязным заплатам на вашей биографии, которых вы не скрываете: судимость жены, увольнение из прокуратуры. Ну что? Какой мотив вас больше устраивает?
Огонек протеста, который горел в душе Дмитрия несколько минут назад, погас. Опустив глаза, он почувствовал себя по сравнению с Меренковым маленьким и беспомощным. Теперь он жалел, что так неосмотрительно и так по-мальчишески дерзко показал характер перед жестоким и своенравным человеком, который держит в руках целый институт.
— Я напишу заявление, — тихо проговорил Дмитрий. В эту минуту он уже боялся, что Меренков, в ответ на его строптивость, и в самом деле повесит на его ноги все «три гири», которыми только что угрожал.
Но Меренков не изменил своего решения, С видом благожелателя он подал Шадрину ручку:
— Пишите, пока я не раздумал. И пока вы не наговорили остальных глупостей, которые я не смогу вам простить. Вы слишком молоды, чтобы в таком тоне разговаривать со старшими.
Дмитрий написал заявление и подал его Меренкову. Тот прочитал, положил на стопку бумаг, лежащих слева:
— Вы свободны.
Из кабинета директора Дмитрий вышел как побитый. Профессор Костров, которого он встретил на кафедре, всматриваясь в его лицо, спросил:
— Что с вами, вы больны?
— Я здоров. Только что от директора.
Костров пригласил Дмитрия в свой кабинет, где за столом сидел Терешкин и что-то писал. Своего рабочего места у него не было, а поэтому, когда на кафедре не было заведующего, он располагался со своими папками за профессорским столом.
При виде Кострова Терешкин поспешно вскочил, подхватил свои бумаги и положил их на подоконник.
Чтобы остаться один на один с Шадриным, профессор послал Терешкина в библиотеку за книжкой. Терешкин имел привычку крутиться в кабинете заведующего, когда к нему кто-нибудь приходил. Как нарочно, находил в это время срочное дело, разыскивая в своих папках какую-нибудь бумагу. Папки его лежали на широком подоконнике в кабинете Кострова.
Когда Терешкин вышел, Костров спросил у Шадрина, зачем его вызывал директор.
— Меня увольняют.
— За что?! — от неожиданности Костров отшатнулся на спинку кресла.
— Предложили написать заявление о собственном уходе.
— Вы его написали?
— Да.
— Величайшая глупость!
— У меня не было иного выхода.
Дмитрий рассказал о разговоре в кабинете директора. Несколько раз из-за портьер, заменяющих двери, высовывалась чья-то голова, но всякий раз профессор поднимал руку, давая знать, чтобы подождали.
— Вы в самом деле не знали, что ваш дядя репрессирован?
— Не знал!
Дмитрий начал рассказывать Кострову о дяде, потом о сельском сходе. Профессор внимательно слушал, время от времени качал головой. Когда Дмитрий закончил, спросил:
— И это все, о чем вы говорили с директором?
— Нет, не все, — некоторое время Дмитрий молчал. Дождавшись, когда из кабинета выйдет Терешкин, которому в эту минуту приспичило дать на подпись Кострову бумажку, он рассказал профессору о предложении уволиться, о «трех гирях», которые пообещал повесить на его ноги директор в случае строптивости.
Дмитрий с первых же дней работы на кафедре заметил, что между Меренковым и Костровым какая-то внутренняя затаенная вражда. Несмотря на внешние корректные отношения, в их разговоре нет-нет да и всплескивал седой колючий бурунок неприязни. Дмитрий не ошибался. Меренкова злило, что профессор Костров осмеливался говорить с ним, как с ровней, что на партбюро иногда бросал реплики, которые били по престижу директора. Кострова же бесило другое: привыкнув к неограниченной власти в институте, которая порой доходила до самодурства, Меренков очень тонко пытался умалить авторитет заведующего социально-политической кафедрой. Почти на каждом партийном собрании он выступал с речью в защиту Кострова, точно того кто-то обвинял в развале работы на кафедре. А если случалось, что комиссия из райкома партии или Министерства высшего образования находила в работе кафедры мелкие неполадки, Меренков начинал трезвонить во все колокола, призывая помочь Кострову «вытянуть» работу кафедры «на должную высоту». Получалось так: он жалел Кострова тогда, когда того никто не обижал; он призывал спасать его тогда, когда тот и не думал тонуть. А неделю назад, когда Костров без согласования с администрацией института сделал незначительные штатные перемещения, Меренков вызвал его к себе и самым официальным тоном минут десять читал ему мораль. Горячий Костров вспылил, заявив, что ему видней, кому из преподавателей его кафедры читать лекционный курс, а кому вести семинары, и демонстративно вышел из кабинета директора. И вот теперь директор увольняет лаборанта кафедры, не посоветовавшись с заведующим, даже не поставив его об этом в известность.
Выслушав Шадрина, Костров возмутился:
— Подумайте, что вы делаете?! Ведь вы целых полгода будете искать работу и не найдете. Ступайте немедленно и возьмите назад свое заявление. Это же величайшее легкомыслие!
Дмитрий встал и, как провинившийся школьник, молча вышел из кабинета профессора. Спускаясь с четвертого этажа, он пытался представить себе лицо Меренкова, когда он, Шадрин, войдя к нему, скажет, что передумал, и станет просить возвратить ему заявление. Чем меньше ступеней оставалось до второго этажа, тем больше овладевала им робость.