Надя тихо засмеялась. В эту минуту ей было приятно, что в Альберте заговорило чувство ревности.

— Нет, Альберт, с Димой мы просто хорошие друзья-товарищи, — вздохнув, сказала она.

Пристально вглядываясь в фотографию, Альберт сказал:

— Прекрасное, мужественное лицо славянина. Лицо воина и верного друга.

Надя оживилась:

— Ты колдун, Альберт. На войне он был разведчиком. Весь в орденах и медалях, несколько тяжелых ранений. А умница!..

— Познакомь меня с ним.

Эта просьба для Нади была неожиданной. Она растерялась, не зная, что ответить.

— Разве твой друг не может стать моим другом? — удивленно подняв брови, спросил Мориссон. Он ждал ответа.

И Надя, несколько, подумав, ответила:

— Хорошо, я тебя с ним познакомлю.

— Каким образом ты это сделаешь? — поинтересовался Альберт.

— Очень просто: позвоню ему, и мы все трое встретимся. Кстати, у меня есть причина для встречи: я до сих пор не вернула ему три тетради конспектов по философии. А он ими так дорожит.

— Где он сейчас работает? — продолжал расспрашивать Альберт.

— Даже стыдно говорить. У него такая работа, с которой может справиться школьница старших классов. Лаборант в институте, — Надя снова горько вздохнула. — Я случайно встретила его несколько дней назад. Худющий, осунулся, насилу узнала.

— Если другу так трудно — ему нужно помочь, — сочувственно сказал Альберт.

— А как?

— Встретимся — подумаю как, — Альберт перевел взгляд на фотографию: — Люди с такими лицами — гордые. Они примут не всякое участие в их судьбе.

— И не от всех, — продолжила Надя.

— Ты у меня умница. Вот за это я тебя люблю еще больше…

Этот разговор был неделю назад. Альберт не забыл его. Сегодня утром, перед тем как поехать за город, он напомнил Наде о ее обещании познакомить его с Шадриным. Надя позвонила Дмитрию, но на работе его не оказалось — сказали, что болен. Домашнего телефона у него не было.

Наде показалось, что Альберт, убаюканный мерным кукованием кукушки, засыпает, а поэтому тихо встала, сломила ветку ольхи и принялась легонько помахивать ею над лицом Альберта, не давая сесть на него назойливому комару. Но, увидев улыбку Альберта, поняла, что он всего-навсего притворяется спящим.

— Ты спишь? — тихо, почти шепотом, спросила Надя.

— Не сплю, — не открывая глаз и не шелохнувшись, ответил Мориссон. — Я думаю.

— О чем?

— О твоем друге, о Шадрине. О том, что ему плохо, а нам хорошо.

— У тебя навязчивая идея, Альберт.

— У меня хорошая память на хороших людей. Когда ты меня познакомишь с Шадриным? В Москве у меня нет друзей среди мужчин. А я хочу иметь их.

— Раз обещала, значит, познакомлю, — ответила Надя.

— Когда?

— Хоть завтра.

Мориссон сладко потянулся и открыл глаза. Потом взял руку Нади и поднес ее к своим губам. Голова Нади склонилась ниже. Ее волосы, упав на лицо Мориссона, щекотали его губы.

Почувствовав горячее дыхание Альберта, Надя хотела отшатнуться, встать, но какая-то сила остановила ее.

…Много раз принималась куковать кукушка. Но всякий раз, как только над лесом гудящим валом катилось эхо электропоездов, кукушка умолкала. Не умолкала только жизнь. Она трепетала в каждом листочке, в каждом цветке и былинке, звенела в тоненьком гудении пчелы, проступала в усилиях труженика-муравья, дышала родниковой прохладой Вори…

Часть третья

I

В последние дни Шадрин, по указанию Терешкина, сновал с этажа на этаж, разыскивая должников, просил бухгалтера не выдавать им стипендию. Но как ни старался Дмитрий, Терешкину все казалось, что он с должниками либеральничает.

— Эдак мы окончательно пролетим в трубу. Шутка сказать: около ста книг и брошюр! Если не сдадут их сейчас, то после сессии вообще ничего от них не получим.

— Не могу же я гоняться за каждым студентом и упрашивать его. Списки должников переданы в деканаты, в бухгалтерию…

— Если нужно — будете и гоняться. Я здесь материально ответственное лицо, а поэтому требую, чтобы к субботе вся задолженность была полностью ликвидирована!

Дмитрий хотел возразить Терешкину, но в это время в кабинете профессора зазвонил телефон. Терешкин кинулся туда, но вскоре вернулся:

— Вас вызывает директор, — лицо Терешкина как-то сразу посерело. Он недоумевал: зачем Меренкову понадобился его лаборант? Если директора интересует что-либо в работе кабинета, то он должен вызвать его, заведующего. Что может сообщить ему новый человек, который за три недели работы с горем пополам начинает только входить в курс кафедральных дел? Если директор хочет всего-навсего познакомиться с новым лаборантом, то почему же тогда он за пять лет работы Терешкина ни разу не вызвал его? Было досадно и обидно. К этим двум чувствам примешивалось и третье — боязнь. Как бы директор не сделал такую перестановку: Шадрина — в заведующие кабинетом («У него университетский диплом, его поддерживает Костров»), а Терешкина — на старое место, лаборантом.

— Что же вы сидите? Вас вызывает директор! — повторил Терешкин, видя, что его сообщение не произвело на Шадрина ожидаемого впечатления.

— Древние римляне в таких случаях говорили: «Festina lenta»[5], — спокойно ответил Шадрин и, закрыв ящик стола, вышел.

Не зная перевода латинского афоризма, Терешкин насторожился: может быть, в этих двух нерусских словах кроется все, что накопилось в душе подчиненного ему лаборанта за три недели их совместной работы? Терешкин, не переставая, начал твердить про себя два этих слова, чтобы записать их в блокнот, а потом перевести. Но едва взялся за карандаш, снова раздался звонок. Секретарь директора еще раз напомнила, чтобы Шадрин немедленно явился к Меренкову.

— Он уже вышел…

Вторично взявшись за карандаш, Терешкин с горечью обнаружил, что злополучные латинские слова улетучились из его памяти.

В то время, когда Терешкин, открыв стол Шадрина, проверял, как его лаборант ведет учет работы агитколлектива института, Дмитрий сидел в кабинете Меренкова и силился понять, почему директор задал ему этот странный вопрос: «Все ли графы в анкете вы заполнили точно?»

— Думаю, что все… — ответил Дмитрий.

Чуть поодаль от директорского кресла на потрескавшемся кожаном диване сидел секретарь партийного бюро института Карцев и белокурая женщина, которую Дмитрий до этого видел несколько раз — она зачем-то приходила к Терешкину. Это была инспектор спецотдела.

Голос Меренкова был мягкий, с грудными перекатцами. В его правильное великорусское произношение иногда вкрапливались еле уловимые нотки смоленского говорка. Директор был высок ростом и хорошо сложен. Это бросалось в глаза даже тогда, когда он сидел. Глубокие залысины, наступая на проседь русых волос, придавали его лбу еще большую ясность, отчего он казался горделиво высоким. Во всем облике Меренкова проскальзывало что-то начальственное, важное. Такие люди любят распоряжаться, командовать.

Меренков пододвинул Дмитрию анкету:

— А вы хорошенько посмотрите: на все ли вопросы ответили правильно? Не торопитесь. У нас с вами, как сказал Маяковский, вечность, — он говорил, а сам пристально всматривался в лицо Шадрина.

Дмитрий прочитал анкету, поднял на директора глаза:

— Если бы мне сейчас предложили снова заполнить анкету, она была бы точно такой же.

Директор привстал и, посмотрев через очки на одну из граф анкеты, задержал на ней карандаш:

— Меня интересует вот этот пункт. Почему он не соответствует действительности?

Шадрин прочитал вопрос графы, против которой на полях стояла галочка красным карандашом. «Есть ли среди ваших родных или родственников репрессированные и судимые? Где, когда, по какой статье?»

Дмитрий взглянул на директора. Тот, скрестив на столе руки, смотрел на него устало и выжидающе.

— По-моему, я написал все подробно.