работнику?

— Так ведь вот документы… — сказал Бакланов.

— Во-вторых, — не обратив внимания на его слова, продолжал Мелентьев, — даже если товарищ

Шувалова и опиралась как-то на опыт завода, не вижу в этом ничего предосудительного.

— Она его выдала за свой, — снова вставил Бакланов.

— В-третьих, — продолжал Мелентьев невозмутимо, — если и случился такой грех: выдала за свой, —

то можем ли мы допустить, чтобы кто-то из-за случайной ошибки шельмовал ведущую ученую. Это будет на

руку нашим врагам, дорогие товарищи. Это будет свидетельствовать о нашей политической незрелости.

— Вы меня извините, товарищ Мелентьев, но это же совершеннейшая чепуха! — перебил его Павел

Петрович. — Наша критика и самокритика, умение видеть и признавать ошибки никогда не были на руку

врагам, поскольку они нас не ослабляют, а укрепляют. На руку врагам — замазывание наших недостатков,

делание вида, что их нет. Вот это действительно на руку врагу, поскольку это нас ослабляет, мешает нам расти и

крепнуть.

— Критика критике рознь. Одного надо критиковать, а другой и сам понимает свои ошибки, — заговорил

Мелентьев. — Я был бы не против, так сказать, по-дружески, по-отечески поговорить с товарищем Шуваловой,

если она действительно виновата. Но так, чтобы никуда это не выносить, ни на какое широкое суждение. Вот

так, между собой… Но ведь шила в мешке не утаишь, пойдет болтовня по округе. Мы с вами в этом не

заинтересованы. Ведь как могут сказать о нас, когда это дойдет до верхов — до горкома, до обкома? Не

обеспечили, скажут, воспитательную работу в коллективе, не сплотили коллектив. Выйдет, что мы сами по себе

же и ударим.

— Не согласен я с этой политикой! — твердо сказал Павел Петрович. — Мы создадим комиссию, она

расследует обстоятельства дела, и тот, кто виноват, тот и будет отвечать. Независимо от прежних заслуг и от

рангов.

— Совершенно правильно! — решительно поддержал его Бакланов. — Заниматься мелким

маневрированием нам не к лицу.

Мелентьев ушел, сказав, что он совершенно не согласен с новым руководством, которое берет курс не на

консолидацию сил в институте, а путем наскоков на отдельных работников, путем их дискредитации по

мелочам разобщает, дробит эти силы.

Павел Петрович и Бакланов долго еще совещались, как, где, когда и кто из них должен будет

разговаривать с Шуваловой. Решили, что все-таки побеседовать с ней должен сам директор, Павел Петрович, и

лучше всего с глазу на глаз, без свидетелей.

Весь этот вечер Павел Петрович чувствовал себя скверно. Документы, привезенные Лосевым и

Калинкиным, не вызывали никакого сомнения, с убийственной документальной ясностью они

свидетельствовали о том, что Серафима Антоновна да, действительно из каких-то побуждений выдала чужой

труд за свой и что разговор с ней надо вести отнюдь не о том, правда это или неправда, а только о побуждениях,

толкнувших ее на такой путь. Как он, Павел Петрович, будет вести этот тягостный разговор? Серафима

Антоновна — его первый наставник в науке. Серафима Антоновна — человек, искренне ему сочувствующий в

личной его беде, человек, предложивший дружбу, чуткий, деликатный. Вправе ли он, Павел Петрович, укорять и

уличать ее в чем-либо? Что дает ему такое право?

Когда Павел Петрович задал себе этот вопрос: что дает ему такое право, — стало несколько легче. Он

подумал о состоянии тех людей, заводских инженеров, у которых похитили результаты их большого труда, и

когда назавтра к нему в кабинет вошла Серафима Антоновна, он, помня о людях, с которыми так несправедливо

поступила она, принял ее без обычной улыбки, очень официально. Попросил сесть в кресло.

Серафима Антоновна выслушала его довольно спокойно, не меняясь в лице, только мелко дрожали ее

пальцы, которые не давали покоя медальону на груди.

— Чего же вы от меня хотите, Павел Петрович? — растягивая слова, спросила она, когда Павел Петрович

умолк.

— Я хочу знать ваше мнение, Серафима Антоновна, о том, что произошло. Я хочу вашего совета, как же

быть дальше.

— Как быть дальше, я не знаю, Павел Петрович. Это ваше дело, как вам быть дальше. А что касается

моего мнения о претензиях заводских товарищей, то ведь их претензии — это обычные претензии

производственников. Производственникам всегда кажется, что только они делают нечто важное и необходимое,

а люди науки паразитируют на их труде.

— Но в данном случае, вы же сами этого не отрицаете, новый способ разливки нашли именно

производственники.

— Они набрели на него вслепую. Это был, так сказать, чисто эмпирический путь. В таком виде он

оставался бы навсегда достоянием одного цеха. Я подвела под него теоретическую основу. Он может стать

достоянием всей отечественной металлургии. Разве это не ясно?

Пальцы Серафимы Антоновны уже не дрожали. Она говорила веско, доказательно.

Расстались они каждый при своем мнении. Павел Петрович был обескуражен. Его ободрил Бакланов,

который сказал:

— Ничего, ничего, Павел Петрович. Создадим комиссию. Она разберется. Факты всегда сильнее

словесных перепалок.

Комиссия работала несколько дней, и подготовила заключение: доктор технических наук профессор

Шувалова присвоила труд металлургов Верхне-Озерского завода. Павел Петрович и Бакланов решили, что о

заключении комиссии сообщат на партийном собрании. Согласиться с Мелентьевым в том, что об этой истории

надо умолчать, они не могли.

На партийном собрании с докладом об изменениях в тематическом плане выступил Бакланов. Он

обстоятельно разбирал каждую тему и, находя недостатки в их постановке, напоминал о том, что ведь план-то

однажды рассматривали на партийном собрании, как же случилось, что этих недостатков никто не заметил, не

сказал о них вовремя, не встревожился по поводу них. Не общей ли вялостью общественной жизни института

объясняется такое положение, не тем ли, что партбюро слишком много уделяет внимания мелочам, разборам

дрязг и сплетен и слишком редко ставит на обсуждение крупные, коренные вопросы.

Павел Петрович, избранный в президиум собрания, смотрел в зал, на лица людей и старался по

выражению лиц читать, кого поддерживают эти люди: передовых или отсталых. И здесь, как всегда и везде, как

было еще, когда Павел Петрович работал слесарем, когда учился, когда выступал на колхозных собраниях, когда

жил жизнью родного завода, люди в массе своей были на стороне передового, а не отсталого. Но видел он лица

и такие, на которых не было одобрения тезисам Бакланова. Были кривые усмешки, шепотки на ухо скептически

щурившемуся соседу, пожимания плечами.

Павел Петрович увидел в рядах женское лицо, устремленное в сторону докладчика. Женщина была

молодая, с веселыми глазами. Доклад ей явно нравился. Заметив, что Павел Петрович смотрит на нее, она ему

улыбнулась. Павел Петрович с трудом вспомнил, кто это. Это была жена Румянцева, Людмила Васильевна, с

которой он познакомился на памятном вечере у Шуваловой. Вот как! — удивился Павел Петрович; значит, она

не просто жена профессора, но и сама работает в институте, да еще и коммунистка. Ему это было почему-то

приятно.

Занятый своими мыслями, Павел Петрович не заметил, как в зале установилась напряженная тишина.

— Товарищи! — говорил в это время Бакланов. — В нашей борьбе за то, чтобы наука верно служила

народному хозяйству, чтобы она была мощным рычагом движения вперед, чтобы как можно скорее воплотилась

в жизнь ленинская научная формула коммунизма: советская власть плюс электрификация всей страны, для чего

понадобится невиданное количество машин, а следовательно, металла, металла, металла, — мы с вами должны

быть непримиримыми даже к малейшим своим недостаткам, мы должны быть самокритичны, мы не должны