— И считает, что он всем кум и сват, — так, что ли?

— Ну а как же, Павел Петрович! Посудите сами. Как только трудность с кадрами, как только кого-нибудь

снимут или не утвердят — кто спасает положение? Товарищ Харитонов.

— Все умеет, все знает?

— Не в этом дело, Павел Петрович. Но его биографические данные…

— Хорошо, Лидия Борисовна, у нас, видимо, еще будет время для собеседования по вопросам

биографических данных товарища Харитонова. А пока я бы попросил вас… — Павел Петрович взглянул на

часы, — оповестите членов ученого совета. Скажите, что я приглашаю их ровно к двенадцати. У вас есть

список?

— Зачем список! Я знаю всех без всяких списков. — Лиля Борисовна даже обиделась.

До двенадцати Павел Петрович успел поговорить по поводу предстоящего совета со своим заместителем

по научной части Архиповым и с Мелентьевым.

Разговор с Мелентьевым был довольно короткий.

— Товарищ Мелентьев, — сказал Павел Петрович, — вы мне обещали помощь, советовали не теряться.

Где же помощь? Вы даже зайти ко мне не хотите.

Мелентьев посмотрел неподвижными глазами, кашлянул и удивился:

— Извини, товарищ Колосов, претензия твоя неосновательная. Чего же я примусь к тебе ходить? Ты —

единоначальник. У нас, знаешь, руководителю мешать не принято. Помочь — да. Какая тебе нужна помощь?

Приди, скажи, подумаем вместе.

— Собрания у тебя не предвидится на ближайшее время? Я бы проинформировал партийную

организацию о тех впечатлениях, какие сложились у меня при знакомстве с планом научно-исследовательской

работы на этот год.

— Не понравился план?

— Почему — не понравился? Но поправки бы внести следовало. И принципиальные поправки.

— Нехорошо получится, товарищ Колосов. Мы ведь план уже обсуждали на общем собрании в конце

того года, вынесли рекомендации. Что ж, теперь свое же решение ревизовать? В общем, если считаешь нужным,

давай твои предложения обсудим сначала на бюро. Если бюро согласится, вынесем и на собрание.

До двенадцати еще было добрых полчаса. Павел Петрович остался в своем, неприятном ему, мрачном

кабинете. Принял сразу две таблетки пирамидона: очень болела голова после вчерашнего. Он досадовал на то,

что все эти дни держался в институте если не как мокрая курица, то во всяком случае и не так, как следовало

бы. Естественно, что ему уже панибратски подмигивают, говорят: “Ну как она, жизнь-то”, вот-вот примутся

хлопать по плечу, и тогда он повалится, так и не успев подняться. Странно, ведь на заводе он знал и умел, что и

как сказать, что и как сделать, он не стеснялся резать правду в глаза, мог употребить крепкое словцо, все мог, а

тут… тут растерялся. Если разобраться, не он один виноват в этом. И в министерстве, и в обкоме, и в райкоме —

всюду ему твердили одно: специфика научно-исследовательской работы, многообразие биографических и

творческих индивидуальностей в коллективе института, необходимость их сплотить, спаять, необходимость

быть исключительно чутким, внимательно прислушиваться к малейшему гулу этого трудового улья и

немедленно принимать меры, если возникнет хоть какое-либо нарушение в его рабочем ритме.

Его ошибка, думалось Павлу Петровичу, состояла в том, что он не начал действовать с первого дня. И

ученый совет надо было собрать в первый день, и партийное собрание созвать назавтра же, и с главным

инженером решить немедленно… Но разве он не поступил бы именно так, если бы все это случилось хотя бы

месяц назад, когда еще была с ним его Елена? Разве бы его запугали все эти специфики, разве таким

растерянным и вялым предстал бы он перед учеными?

Дверь распахнулась, вошел высокий, крупный мужчина с белой прядкой надо лбом, с красивым

спокойным лицом и умными глазами.

Павел Петрович вышел из-за стола, поздоровался. Вошедший, пожимая ему руку, сказал:

— Бакланов, Алексей Андреевич.

— Очень приятно, — ответил Павел Петрович. — Мы, кажется, встречались. О ваших работах по

жаропрочным сталям я во всяком случае знаю.

— Ну и мне ваши работы, Павел Петрович, известны, — отбросив со лба седую прядь, сказал Бакланов.

Вслед за Баклановым входили другие члены ученого совета. Павел Петрович встречал их близ дверей,

приглашал к столу, накрытому зеленым. Не без удовольствия отмечал он в уме, что из людей, которых ему

упорно на протяжении почти целой недели называли то Шувалова, то Мелентьев и из которых состояло

вчерашнее общество Шуваловой, тут оказались только подвижный Белогрудов, толстяк Румянцев да

монументальный, медлительный и важный Красносельцев.

Последней вошла Серафима Антоновна. Как всегда свежая, подтянутая. Она села в кресло возле окна.

— Товарищи! — сказал Павел Петрович, когда слева от него за отдельным столиком устроилась Лиля

Борисовна, готовая вести протокол. — Я пригласил вас для того, чтобы, наконец, состоялось наше обоюдное

знакомство. Правильнее было бы это сделать в первый день моего прихода в институт. Ну, коли произошла

ошибка, давайте ее исправим. Будем знакомы. Я думаю, мы сегодня должны подвергнуть критике все, что

только мешает работе института, высказать все претензии, быть абсолютно откровенными. Это даст нам

возможность выработать и позитивную нашу программу. Как вы считаете?

— Совершенно верно, — отозвался немедленно Красносельцев. — Мы должны быть сегодня абсолютно

откровенными. Но мне хотелось бы, чтоб уважаемый товарищ директор подал пример к этому и абсолютно

откровенно высказал свое мнение о нашем тематическом плане. Почему я так говорю? Потому что были

прецеденты: придет новый директор, вначале все тишь да гладь, а потом начинается ломка плана. Вот и хочется

знать, будет такая ломка на этот раз или нет.

— Не вижу нужды не быть откровенным, — заговорил Павел Петрович. — Пожалуйста, товарищ

Красносельцев. О плане… — Он полистал страницы отпечатанного на гектографе тематического плана. — Вот,

например, ваша тема… Как бы остроумно вы ее ни называли, что это в конце-то концов? Поиски тех

критических температур нагревания стали, которые найдены еще в прошлом веке и известны всем сталеварам

под названием точек Чернова, нашего выдающегося соотечественника Дмитрия Константиновича Чернова.

— Позвольте! — Невозмутимый Красносельцев взволновался. — Нельзя так примитивно…

— Ну, конечно, у вас это выглядит как будто бы и вполне современно, — продолжал Павел Петрович

спокойно. — Но суть-то, суть — точки Чернова, а? И этим вы заняты, товарищ Красносельцев, более чем десять

долгих лет, из года в год. Начали еще до войны… Так что, как тут не заняться пересмотром плана, я просто не

знаю. Надо к нему отнестись очень внимательно, очень. Он — основа нашей работы.

Павел Петрович говорил минут тридцать. Закончил он так:

— Если товарищу Красносельцеву угодно называть это словом “ломка”, то да — ломка, видимо, будет.

Она необходима.

— Позвольте, не могу молчать! — Красносельцев вскочил с места. Он окончательно утратил

величественное спокойствие. Суть его речи заключалась в том, что от высказывания нового директора пахнет

махаевщиной, оно противоречит установкам Восемнадцатого съезда партии в отношении интеллигенции, что,

возможно, он, Красносельцев, и оттолкнулся от работ Чернова, но что в этом удивительного? Чернов — отец

металлографии. Предположим в общем, что он, Красносельцев, взял отправными точками точки Чернова, но он

разве топчется на месте, разве в печати, в широкой печати, не отражен его громадный труд? Из года в год

увеличивается в объеме его капитальное исследование, выдержавшее уже четыре издания. Научную работу

нельзя ограничивать формальными рамками, это творчество, а творчество нельзя планировать, как производство

примусов.

Дождавшись паузы, Павел Петрович сказал: