Тамара с увлечением принялась рассказывать о том, как с самолета разбрызгивают над полями

изобретенную ее Мишенькой жидкость. Потом она говорила об экспедиции, в которую собирается Мишенька, и

что он ее непременно возьмет с собой.

Оля спросила:

— А что в же будет с аспирантурой? Что ты думаешь делать дальше?

— Дальше? — удивилась Тамара. — Ну ведь я же, по-моему, объяснила…

— Домашняя хозяйка?

— Ну ведь это как рассматривать, Оленька. Домашняя хозяйка… Некоторые, наверно, так и будут думать:

домашняя хозяйка. А я смотрю иначе: подруга, помощница ученого. Он приносит громадную пользу народу,

стране, а я ему в этом буду помогать. Я создам ему всё-всё, все условия. И что ж ты думаешь, в случае неудачи

— неудачи ведь у кого угодно могут случиться, бог тоже не все удачно создал, если хочешь знать, — ну так вот,

в случае неудачи, он, Мишенька, разве пойдет тут со швейцарами спорить? Он придет домой, ко мне, к своему

другу.

— А твоя диссертация, Тамара?

— Ах, эта диссертация! Теперь, когда я ушла из аспирантуры, с меня как бы спали чугунные цепи,

поверишь? Диссертация… Она мучила меня, я во сне ее видела. Мне так надоело рыться в книгах! Такая тоска

и скука. Ты помнишь мою тему, да? “История производства художественного стекла в России”. Когда я

рассказала о ней Мише, он сначала из вежливости сказал, что это очень интересно, а потом, уж когда мы

поженились, стал расспрашивать, как, мол, я думаю, кому эта стеклянная история нужна, какую она принесет

пользу науке или народному хозяйству. А я и не знаю, Оленька, какую. Ведь откровенно говоря, как было дело.

Мой папа был категорически против того, чтобы я куда-нибудь уезжала из дому, он говорил: единственная

дочка, не отпущу в Сибирь или на Камчатку. Он мне сказал: на пятом курсе нажми так, чтобы одни блестящие

знания, одни пятерки. Я нажала. Помнишь, какие были восторги по поводу меня? Ну и вот. Валериан

Николаевич предложил: оставайтесь, Тамара, в аспирантуре. Мне безразлично, папа рад. Осталась. А тема?

Тему Валериан Николаевич выдумал. Мне тоже казалось: скука, мол, книжное дело. А папа считал: не все ли

равно, какая тема, главное — в Сибирь не пошлют по крайней мере еще три года. А я, знаешь, с удовольствием

поеду в Сибирь, на Камчатку — куда угодно, лишь бы с Мишенькой.

— И ты ведешь все домашнее хозяйство, готовишь обеды, убираешь квартиру? — спросила Оля.

— А как же! Все-все. Правда, квартира у нас невелика, одна комната в шестнадцать метров. Но все равно,

дел очень много. Раньше, у себя дома, я ничего не хотела делать. Мама кричит: лентяйка, хоть бы посуду

вымыла или пол подмела. Ну ничего не хотела делать. А сейчас землю бы рыла… Это, Оленька, от любви,

наверно. Как ты думаешь?

Оля отпила с ложечки кофе со сливками, который очень любила; на этот раз кофе почему-то не имел

никакого вкуса: Олины мысли были заняты иным. У нее в плане был такой пункт: вызвать Тамару Савушкину в

институт или самой съездить к ней домой и поговорить серьезно о том, что так нельзя, нельзя бросать

аспирантуру, нельзя легкомысленно относиться к своему будущему, к народным средствам, которые на нее

затрачивались почти целый год, — подействовать на Тамарину комсомольскую совесть. Теперь все

переменилось. Нет, Оля не вызовет Тамару и не поедет к ней домой. До чего же это странно — все вокруг

твердят человеку: твое счастье вот в чем, вот в чем, вот в чем, а он находит свое счастье совсем в другом. И до

чего же было бы глупо начать сейчас уверять Тамару, что она несчастна, что ее счастье совсем не в ее

Мишеньке, а в истории художественного стекла.

— Что ж, Тамарочка, очень за тебя рада, — сказала Оля.

— Правда, Оленька? — Тамара чуть столик не опрокинула, так она рванулась к Оле от радости. — А мне,

знаешь, сказали, что ты собираешься меня прорабатывать.

Они расплатились и вышли из кафе. Тамара увидела освещенный циферблат на башне райсовета,

воскликнула:

— Уже одиннадцать! До свиданья, Оленька! Заходи, заезжай, посмотришь, как я живу, — и почти бегом

пустилась к остановке троллейбуса.

На Октябрьском проспекте было тесно, густая толпа текла по широкому тротуару, Тамаре пришлось

лавировать в этом потоке. Толкая встречных, она выбегала на мостовую, чтобы их обогнать. Оля смотрела ей

вслед и думала: как хорошо, видимо, там, куда так спешит человек. Сама она, Оля, никуда не спешила. Она

медленно брела среди людей, слышала неразборчивый говор, смех, выкрики, шорох и шаркание подошв. Ей

показалось, что кто-то из идущих впереди нее заговорил очень знакомым голосом. Она насторожилась.

— Нет, отец, — говорил знакомый голос, — ты этого никогда не поймешь. В наше время преступно жить

с человеком, в котором ошибся. Это значит сознательно закопать в землю свои способности.

Оля узнала голос Георгия Липатова. Так этот модник, в широкополой шляпе, сдвинутой на один глаз, с

тросточкой в руках — это отец Георгия. Оля решила было отстать от Липатовых, но ей захотелось послушать, о

чем так горячо философствует Георгий.

— Но ведь она же у тебя беременна, — сказал Липатов-отец.

Оля поняла, что это сказано о Люсе, и, сама не зная почему, покраснела. Она почувствовала, что

покраснела, потому что лицу ее, шее, ушам стало жарко, как перед раскрытой печкой.

— Что ж такого, — ответил Георгий. — С каждой рано или поздно это случается.

— Рано или поздно, — пробурчал Липатов-старший. — Не хочешь ли ты, чтобы мы с матерью платили за

тебя алименты? Тебе еще добрых два года пребывать в твоей аспирантуре и получать — сколько там — пятьсот,

шестьсот?..

— Это ничего не значит, я пойду преподавать в техникум, мне предлагали. Сам сумею платить что надо.

Они некоторое время шли молча. Потом старший сказал, как бы с сожалением:

— Такая милая девушка…

— Ты ее не знаешь, вот она тебе и милая.

— Родители…

— Про родителей можешь не говорить, — перебил Георгий. — Если хочешь знать, ты у них называешься

не иначе как “наш пьяница”.

— Это я знаю.

— И тебе приятно?

— Нет, неприятно. — Липатов-старший помолчал и добавил: — В общем-то твое дело, тебе виднее, мама

всегда будет рада видеть тебя снова дома.

Он, кажется, даже зевнул, сказав эти равнодушные слова, и Оля поняла, что участь Люси Иванченко

решена. Она кинулась вперед и с такой силой схватила за рукав Липатова-младшего, с такой силой рванула его,

что он оказался перед нею лицом к лицу.

— Георгий! — крикнула она. — Георгий, ты подлец! — Оля понимала, что произносит не те слова,

которые бы нужны, но никакие иные не находились. — И мы поступим с тобой так, — продолжала она, — как

ты заслуживаешь. Ты не комсомолец, ты…

Она с ужасом видела, что вокруг уже собирается толпа, уже ухмыляются какие-то парни и девицы; может

быть, они думают про нее, что она устраивает тут сцену ревности или еще что-нибудь такое.

Она бросилась бежать, как недавно бежала Тамара Савушкина, но совсем не потому, что ее манило

домой, а потому, что чувствовала: еще минута — и она надает по щекам и Георгию и его равнодушному папаше.

Оля остановилась только на набережной Лады, недалеко от моста. Лед на реке лежал темный, и от него

несло полыньями, по нему уже не ходили. И ветер вдоль Лады летел сырой, весенний, из низких туч даже

капало что-то вроде дождя, но еще не дождь, — от него только леденели тротуары и делалось невыносимо

скользко. Оля прислонилась к бетонному парапету и склонила голову так, как недавно склонял свою отец, когда

старичок в обрезанных валенках сказал ему, какой марки сталь испортили заводские сталевары. Но там была

сталь, сталь, ее можно переварить и исправить. А кто же исправит Люсину жизнь? Она, Оля, сделать это не