говорил покровительственно: “Не теряйтесь, молодой человек, все идет хорошо”. Работая ножом и вилкой, он

тыкал в стороны тяжелыми локтями.

Павлу Петровичу было возле него тесно, душно, неудобно. Павел Петрович стремился подальше

отодвинуться от соседа справа, то есть от Красносельцева, и, естественно, таким образом придвигался ближе к

соседу слева, то есть к Серафиме Антоновне.

Серафима Антоновна была, что называется, в ударе. Она красовалась, она острила, она провозглашала

тосты, она была душой стола.

Всем было весело, все смеялись, но Павел Петрович чувствовал себя очень неловко. Если бы он знал, что

дело обернется этакой застолицей, он, конечно, не согласился бы пойти к Серафиме Антоновне. Он думал, будет

иначе. Да и сама Серафима Антоновна говорила, что соберется несколько ее друзей — сотрудников института,

можно будет посидеть за чашкой чаю, познакомиться не в казенной служебной обстановке и откровенно

поговорить о перспективах.

А тут ему наливают коньяку в громадную рюмку, кричат: “Пей до дна”, рассказывают чепуху.

Павел Петрович думал об Оле. Оля сегодня просила его: “Может быть, ты не пойдешь, папочка? Может

быть, мы с тобой погуляем? Не ходи, папочка”. Он готов был встать из-за стола и немедленно уйти из дома

Серафимы Антоновны. Он не следил за разговорами. Внезапно его заставил прислушаться голос

Красносельцева. Красносельцев говорил ровно, плавно и округло.

— Это вражеская концепция. Подчинить науку исключительно интересам производства — значит ее

уничтожить. Наука тем и велика, что может существовать сама по себе. Пусть мне, пожалуйста, не говорят, что

я устарел с этим утверждением. К этому мы вернемся, еще придется вспоминать великих теоретиков. Не

производство диктует науке, а наука диктует производству. И когда мне все время твердят, что я оторвался от

производства, от жизни, что я не знаю жизни, не учусь у нее, меня это злит! Знать свою науку, — это и есть

знать жизнь.

— Искусство для искусства, наука для науки! — сказал с усмешкой Белогрудов. — Действительно, вы

устарели, Кирилл Федорович. Старая песня!

— Это не песня, — спокойно возразил Красносельцев, — это требование жизни, той жизни, о которой вы

так печетесь. Жизнь нуждается в мастерах своего дела, а можно ли стать настоящим мастером, если будешь

разбрасываться и на то и на другое?

— Великие теоретики — я имею в виду истинно великих, — они всегда были и великими инженерами,

— сказал Белогрудов. — Леонардо да Винчи, Архимед, Галилей… Они “разбрасывались” и на науку, и на

производство, и на практику. Все зависит от вместительности мозга.

— Я бы просил хозяйку, — не меняя тона, заговорил Красносельцев, — оградить своих гостей от

извозчичьего остроумия.

— Товарищи, товарищи! — воскликнула Серафима Антоновна. — Что же это такое? Александр Львович!

Кирилл Федорович! Я в отчаянии.

Павел Петрович заметил, что молодая жена Румянцева, Людмила Васильевна, перешла из-за стола на

диван и сидит там, обмахиваясь пестрым веером. Он тоже за спинами спорящих скользнул к дивану.

— Правда, здесь прохладней? — сказала приветливо Людмила Васильевна. — Я так не люблю эти

вечные споры, так не люблю ходить в пьяные компании, но у Гриши, прямо на мою беду, принцип: без меня

никуда. Видите, здесь, кроме хозяйки, из женщин — одна я. Это уж Серафимы Антоновны принцип. Она

женщин не любит. Своим принципом она поступилась только ради Гришиного принципа, иначе бы Гриша не

пришел.

— Скажите, — спросил Павел Петрович, внимательно выслушав это, — а кто такой Красносельцев?

— Ваш сотрудник, — засмеялась Людмила Васильевна. — Как же вы не знаете свои кадры, товарищ

директор? Он заведует металлографической лабораторией. Не знаю, как за пределами института, но в институте

он знаменитый.

Павел Петрович с досадой припомнил, что только сегодня разговаривал со своим заместителем о

Красносельцеве; говорили о том, что Красносельцев израсходовал на свои темы средств в прошлом году в

полтора раза больше, чем планировалось; сделал это он за счет других тем, — а отчета нет и по сей день.

К Павлу Петровичу с Людмилой Васильевной подошел и сел в кресло Белогрудов. Он тяжело отдувался.

— Совершенно немыслимый человек, — заговорил он. — Один он прав. Остальные… так… мелочь. Он

и трезвый невыносим, а уж если выпьет рюмку для контенанса…

Павел Петрович достал карандаш из кармана и на пачке папирос “Беломор-канал”, которую вертел в

руках, записал: “Контенанс”.

— Что вы там пишете? — спросил Белогрудов.

— Так, машинально, — ответил Павел Петрович. — Вы, конечно, насчет мозга-то сказали грубовато, —

добавил он. — Товарищ Красносельцев вправе был обидеться.

— А!.. — Белогрудов махнул рукой. — На меня все в обиде, мною всегда недовольны. Я к этому привык.

Кстати… — Он собрал лоб гармошкой, и в глазах у него стало весело. — Вам, кстати, неизвестна моя теория о

доминанте? Нет? Ну тогда минутку внимания. У каждого человека существует его доминанта, то есть то

главное, чем определяется все течение его жизни. У одних, например, доминирует удача. Что бы такой человек

ни делал, что бы ни затевал, ему всегда везет. У других доминирует неудача. Успехи или неуспехи могут быть у

одних в работе, у других в любви и так далее. Она, эта доминанта, существует независимо от желания или

нежелания человека. Это, так сказать, теория, закон. Как же этой теорией воспользоваться на практике? Надо

прежде всего определить, выяснить доминанту, а затем никогда о ней не забывать, вот и все, — и жить вам

станет значительно легче, проще, свободней. Например, если вы установили, что ваша доминанта — всегда и во

всем удача, вы спокойно можете приходить к железнодорожной кассе за пять минут до отхода поезда — билет

вам будет наверняка. Вы можете, не готовясь, идти делать доклад, и доклад ваш будет признан отличным.

Ничего не поделаешь, доминанта! Поскольку вы знаете о ее существовании, то у вас и характер складывается

своеобразно: вы становитесь уверенным, спокойным, всемогущим, вы — оптимист. А вот что получается, когда

наоборот, когда доминанта ваша — неудача. Вы приходите к железнодорожной кассе с утра, а билета вам все

равно не хватает, последний билет берет человек, стоящий перед вами. Доклад, сколько бы вы к нему ни

готовились, все равно, как напишут в газетах, не удовлетворит собравшихся. Вы поедете на юг и, чтобы начать

отдых еще в дороге, купите архидорогой билет в международный вагон первой категории, и там, в вашем купе,

непременно окажется молодая кормящая мамаша, которая будет вас просить то подать бутылочку с молочком, то

подержать ночной горшочек.

— До чего же это верно! — громко воскликнула Людмила Васильевна. — У меня есть одна подруга,

которой всегда везет, а мне вот всегда не везет…

— Извините, Людмила Васильевна, я закончу, — попросил Белогрудов. — Ну и что же? — продолжал он.

— У неудачника характер портится, неудачник не верит в себя, во всем сомневается. Он — пессимист. А если

бы он знал свою доминанту? Ему было бы значительно легче. Он бы заранее знал, что билет достанет не на

сегодня, а на завтра, что без детишек ему в дороге не обойтись. Он бы к этому привык, он бы из-за этого не

раздражался и не пессимистом был, а оптимистом. Вот — я. Моя доминанта — недовольство мною. Что бы я ни

делал, как бы ни старался сделать доброе людям, мною всегда недовольны. Прежде, когда я еще не открыл

закон доминанты, такое положение меня очень огорчало, расстраивало, угнетало. Теперь, вы видите, я

жизнерадостный человек, потому что знаю: все равно мной будут недовольны, и виноват в этом совсем не я, а

она, она, доминанта.

— Ох, теоретик, вот теоретик Саша у нас!