воровскую шайку; другого толкнет на путь легких приобретений благ жизни — на путь злоупотребления

должностными возможностями; третий запутается так, что даже станет орудием врагов своей родины;

четвертый примется строить свое благополучие за счет несчастья других, он порочит их, клевещет на них, лишь

бы убрать с дороги, лишь бы очистить ее для себя; пятый — пустоцвет, обманывает всех и вся, лишь бы

доказать свою значительность и приобрести право на то, на что он не имеет никакого права…

Их еще очень и очень много, различных видов и степеней ранений, наносимых нашему обществу силами

умирающего, но не умершего прошлого. Это наши потери, тяжелые потери. А итог борьбы за нового человека?

Он есть, этот человек, он есть уже в каждом из нас. Но, занятые повседневным своим трудом, мы не замечаем

тех глубоких изменений, какие в нас происходят год от году, так же вот, как никто не заметил того, что там, где

когда-то были два домика и кирпичный сарай, возникло крупнейшее научно-исследовательское учреждение.

Всем кажется, что так всегда и было и иначе быть не могло. И то, что наше общество не терпит похвальбы, тоже

черта нового, воспитанная, выросшая с годами.

Что же тут удивительного, что, когда Павел Петрович после ученого совета в течение нескольких дней

ходил по лабораториям и мастерским, никто, ни он сам, ни сотрудники отделов, не говорил ни о каких

достижениях, ни о каких успехах, — разговор был везде и всюду сугубо будничный: что мешает, чего недостает,

что можно и нужно сделать для улучшения работы.

Что же касается самого Павла Петровича, то его особенно-то ничто и не поражало тут и не удивляло.

Знакомясь с оборудованием лабораторий и мастерских, Павел Петрович вспоминал свой цех, — вот там бы

развернуть исследовательскую работу! Вот там оборудование, там возможности! Ему сказали, да он это и сам

уже знал, что некоторая доля работы института так и производится — в цехах заводов, в различных частях

страны; но Павел Петрович знал и то, что в цехах такая работа ведется не постоянно, а наскоками.

Обходя институт, на третьем этаже главного здания в одном из боковых коридоров Павел Петрович

увидел дверь с табличкой: “И. И. Ведерников”. Он уже давно, несколько лет тому назад, слыхал о работах

Ведерникова, читал о нем в газетах, знал, что этот человек трижды получал Сталинскую премию. Несколько

дней назад он, правда, услышал от Серафимы Антоновны еще и иной отзыв о Ведерникове.

Павел Петрович вошел в большую неуютную комнату, в которой были стол, три стула и несгораемый

шкаф. У окна, глядя в парк, стоял седой высокий человек в синем халате. Он медленно обернулся на скрип

двери и сказал:

— Если вы директор, то можно уже и не стучать?

— Прошу извинить. — Павел Петрович искренне смутился. — Как-то так получилось, задумался.

— Что ж, будем знакомы. Ведерников, Иван Иванович.

Павел Петрович пожал протянутую руку и тоже назвался.

— Ну, давайте присядем, — предложил Ведерников, придвигая к столу второй стул. — Пить могу в

любом положении, об этом вас, наверно, уже информировали мои друзья, думаю обычно стоя, а вот

разговаривать люблю сидя. Присаживайтесь.

В остром, сухом его лице, похожем, насколько Павел Петрович помнил иллюстрации к рассказам Конан-

Дойля, на лицо Шерлока Холмса, в серых пристальных глазах все время держалась усмешка умного,

проницательного и желчного человека. Павлу Петровичу трудно было начинать с ним разговор. Ведерников,

видимо, догадался о его затруднениях.

— Знаете, — сказал он в раздумье, — ответьте прямо: вы ханжа или не ханжа?

Павел Петрович даже растерялся, так неожиданен был этот вопрос.

— Видите ли, к чему я это спрашиваю, — объяснил Ведерников. — Если вы ханжа, мы обменяемся

взаимными пустопорожними учтивостями и разойдемся, так друг друга и не узнав. Ну вы что-то такое

спросите, что, мол, мне мешает, чего недостает. Я что-то такое придумаю в ответ, скажу, мол, спасибо за

внимание и буду думать о вас — что бог на душу положит, а вы будете думать обо мне — что там вам наговорят

мои друзья и доброжелатели. Так ханжа вы или не ханжа?

— До сих пор меня в этом не обвиняли, — ответил Павел Петрович, заинтересованный Ведерниковым.

— Прекрасно, — сказал тот и пошел к несгораемому шкафу, с грохотом отомкнул дверцу, потом, подумав,

пошел к двери, защелкнул ее на замок, вернулся к шкафу, достал из него химическую бутыль без этикетки и две

градуированные мензурки, поставил их на стол перед удивленным Павлом Петровичем. Еще достал из шкафа

большую луковицу, соль в маленьком кулечке, кусок черного хлеба; на листе бумаги порезал луковицу

кружочками, утер глаза и только тогда заговорил снова: — Да, я пью. Да, мне без этого трудно. И если вы,

новый директор, хотите знать меня таким, каков я есть, снизойдите и до моих слабостей. Наливаю?.. — Он

поднял бутыль и задержал ее над мензурками, ожидая ответа Павла Петровича.

Павел Петрович в одно мгновение испытал сложный комплекс переживаний. Он не находил никакого

сколько-нибудь удовлетворительного объяснения для такой странной гульбы двух совершенно незнакомых

людей — нового директора института и старого его сотрудника, в рабочем кабинете, в рабочее время, под корку

хлеба и луковицу — по-извозчичьи. Объяснений и оправданий не было, но был какой-то азартный интерес к

Ведерникову, и Павел Петрович сказал с той отчаянной смелостью, с какой первые купальщики бросаются в

ледяную весеннюю воду:

— Наливайте!

Они чокнулись, выпили: оказалось, что в бутыли был слегка разведенный спирт; Павел Петрович с

удовольствием ел лук и черствый хлеб, посыпанный крупной солью, что смутно напоминало ему далекие

времена, юные годы, новостройки и длинные переезды в товарных вагонах.

— Я ни о ком не говорю худо за глаза, — сказал Ведерников, снова наливая в мензурки. — Поэтому не

пытайтесь информироваться у меня о моих коллегах.

— Вот вы свое мнение о них уже и обнародовали, — сказал Павел Петрович, удерживая руку

Ведерникова, когда мензурка была налита до половины.

Ведерников усмехнулся:

— С вами ухо держи востро. В общем леший с ними, с моими коллегами. Поговорим о другом. Вы как

намерены руководить институтом? Будете медленно входить в курс дел, неторопливо осваиваться с обстановкой

или начнете с перестройки? Видите, в чем штука. Если вы изберете первый путь — медленное вхождение и

ознакомление, — поверьте мне, вас постигнет полнейший неуспех. Почему? Вот почему. Вы сейчас влетели в

эту научную цитадель, как раскаленное ядро, стены цитадели от такого удара расселись, связь между

кирпичами ослабла — такое сооружение можно как угодно ломать, рассыпать, перекладывать его компоненты в

любых комбинациях, перестраивать. Сопротивление будет минимальным. А если упустить время, все,

подождав, станет на место, трещины закроются, связи вновь окрепнут, и вы будете замурованы, вам будет не

шевельнуть ни рукой, ни ногой. Поначалу вы приметесь биться в своей клетке, с запозданием пытаясь ее

сломать. А потом привыкнете к неволе, сживетесь с ней. И конченный вы руководитель. Надежд тех, кто вас

сюда послал, вы не оправдаете. Ломайте все! — почти крикнул Ведерников и поднял мензурку. — Не теряйте

времени! Ваше здоровье!

Потом он еще сказал:

— Во мне, правда, вы большой опоры не найдете. Для общественной жизни я малозначительная

величина. Я — туманность. Меня называют иной раз изобретателем. А я не изобретатель. Я ничего не изобрел.

Я даю только идею, идею! Конструкции создают другие. Что мне остается? Сидеть и думать. И меньше всего —

бушевать. Ну как, налить еще? Не хотите. Ладно, понимаю: директор, время рабочее и так далее.

Павлу Петровичу очень хотелось поподробнее расспросить Ведерникова о его семейной жизни, о