полной мере оценить изменения, какие произошли в институте со времени его возникновения. Были когда-то в

парке два домика да кирпичный сарай, в котором размещалась мастерская, было человек двадцать научных

сотрудников, большинство которых работало тут по совместительству, было столько же рабочих — слесарей,

литейщиков и подсобников, стояли в бревенчатой конюшне две лошади — гнедой высокий мерин да рыженькая

с белой гривой и таким же хвостом кобылка. Мерина, поскольку он был красивей и сильней, запрягали в

рессорную пролетку, на которой ездил директор; кобылкина судьба сложилась менее удачно: кобылка была

главной тягловой силой при мастерской, таскала телегу с железными тяжестями, ходила в приводе, когда не

хватало электрического тока и останавливались моторы, возила кирпичи, песок, бревна.

Куда они подевались, эти резвые институтские кони, никто, пожалуй, теперь и не припомнит. На смену

гнедому мерину незаметно пришла вороная “эмка”, а рыжую кобылку вытеснил зеленый грузовичок “газ”.

Вскоре к этому грузовичку прибавился грузовик Ярославского завода, его называли “язь”, а потом пришли сразу

два “зиса”. Тогда же и один из очередных директоров пересел с “эмки” на казавшийся в ту пору красавцем, при

легкости форм необыкновенный, огненно-красный автомобиль “зис-101”.

Парк вытаптывался, в нем появились глубокие котлованы, вокруг котлованов росли груды камня, клетки

кирпича, штабели досок и бревен, пакеты кровельного железа. Все это постепенно превращалось в

фундаменты, в стены, в перекрытия, в крыши — в новые здания. Территорию пришлось обнести бесконечным

забором; народу стало так много, что понадобились табельщицы, понадобились бюро пропусков и проходная

контора — тот домик, которым представлен сейчас институт со стороны улицы.

С началом войны институт вообще было прекратил свою деятельность, но в первой половине тысяча

девятьсот сорок второго года вновь ожил в Сибири. В его прежних помещениях стояли воинские части — то

чьи-то автобаты, то подразделения реактивных минометов, попросту “катюш”, то вдруг въехали сюда склады

военторга. Парк окончательно изуродовали — ископали вдоль и поперек под блиндажи и противоосколочные

щели, завалили банками из-под консервов и старой рухлядью, из которой лезли ржавые пружины и труха,

называемая морской травой.

Когда институт вернулся на Ладу, для сотрудников настала пора сплошных субботников и воскресников,

происходивших в любые дни недели. Об этой поре сотрудники вспоминают и по сей день не без удовольствия.

Это была пора волнующего взлета чувств, знаменовавшего собой переход от войны к мирному труду. Изящные

дамы, надев мужские сапоги и подпоясавшись веревками, охотно таскали носилки с кирпичами; мнительные

мужчины, которые в обычные времена, указывая пальцем на грудь в районе сердца, говаривали: “Шалит”, тут

безропотно орудовали лопатами, чтобы поскорее заровнять уродливые щели и ямы в парке.

Потом правительство отпустило громаднейшую сумму денег для восстановления и реконструкции

института. Развернулось строительство, начались работы по переустройству и оснащению лабораторий,

перепланировали территорию, привели в порядок парк, посадив множество новых деревьев и кустов.

Перед Павлом Петровичем институт предстал уже в виде крупного научно-исследовательского

учреждения, которое располагало всеми средствами для всеобъемлющего изучения природы и обработки

металлов на всех этапах, начиная от выплавки из руды и кончая самыми совершенными методами

электроискрового или анодно-механического резания.

Можно было бы изумляться тем, как великолепно оснащен институт оборудованием, какого отличного

качества это оборудование, Но редко кто изумлялся этим, редко кто выражал восхищение институтскими

материальными богатствами, — разве что директоры в официальных или парадных отчетах.

Удивительно наше общество. Как чуждо ему любование успехами, как не терпит оно этого любования,

как его отвергает! Вот выйдет на трибуну какой-нибудь директор или иной руководитель и начинает хвалиться

делами своего предприятия или учреждения. И то-то хорошо, и это отлично, и выросли-то, и повысили, и

увеличили — идут ослепительные цифры и факты, все великолепно, — а в зале ропот: что, мол, он там

расписывает, кому это надо! Бывает, газеты расшумятся вдруг по поводу успехов того или иного предприятия —

читатели читают и морщатся.

Что это такое — не зависть ли, не досада от того, что сосед тебя обошел? Нет, не зависть, не досада —

любовь к трезвости и деловитости. Всякая шумиха подобна дымовой завесе, которая мешает видеть

перспективы. Любование собственными успехами — тяжелая, разъедающая волю болезнь, и наше общество

всеми силами ей сопротивляется. Там, где возникает излишний шум, общество тотчас настораживает свое

внимание: что случилось, отчего такие восторги? И как часто оказывается, что за неумеренными восторгами

скрываются тяжкие недостатки. Склонность к восторгам всегда сопряжена с однобокостью восприятия

действительности. Восторгаясь одной стороной явления, невольно забываешь о других его сторонах. Ухаживая

только за фасадом, украшая и расписывая только его, можешь дождаться, что тыльную сторону здания подточат

дожди и ветры, съедят жучки-древоточцы, и она рухнет, увлекая за собою и великолепный фасад.

Вот почему, когда на трибуне не славослов-оратор, а человек, который трезво и без треска рассказывает о

том, какими путями он шел и идет к успехам, какие трудности преодолевал на этих путях и как он их

преодолевал, какие трудности еще остались, что мешает движению, — его слушают в глубокой тишине. “Он

наш единомышленник, — так думают слушатели. — Мы идем такими же путями, его опыт нам пригодится,

ошибки, совершенные им, помогут нам не ошибаться, его планы и замыслы будут полезны и нам”.

Вот почему, когда газета печатает материалы острые, когда она, как прожектор, освещает все рифы и топи

на нашем пути, — ее читают; когда она перестает это делать — в нее завертывают.

Оглянешься сейчас на нашу историю — как будто бы время мелькнуло с того часа, когда в невских

волнах вспыхнуло гулкое пламя пушки крейсера “Аврора” и большевистская партия взорвала старый мир, —

что там треть века в сравнении с тысячелетиями человеческой деятельности! Но треть века — это треть века,

это не мгновение, и это время не мелькнуло, на его протяжении выросло несколько новых поколений людей, для

жизни человека это длинное, долгое время, и за это длинное, долгое время партия большевиков, взорвавшая

старый мир, совершила еще одно великое дело — она вырастила новых людей. Эти люди еще далеко не

свободны от привычек, навыков и побуждений, которые складывались веками и тысячелетиями, прошлое еще

цепко держится на наших ногах, но у людей уже возникли привычки, навыки и побуждения, незнакомые

прошлому, новые, которые от года к году берут верх над привычками, навыками, побуждениями прошлого. Идет

суровая борьба, жестокая. Как при всякой борьбе, иной раз противник прорывает фронт, контратакует, собрав

все свои силы, и, что тут говорить, в таком случае победа на какое-то время бывает и не на стороне нового.

Борьба есть борьба. В дни тяжких сражений Отечественной войны мы теряли так много, что казалось, сердце не

выдержит тяжести этих потерь. Мы теряли Киев, Минск, Одессу. Мы теряли Курск, Орел, Харьков. Мы теряли

огромные пространства нашей Родины, мы теряли сотни тысяч наших людей. Невозможно исчислить, как много

мы теряли. А итог этой гигантской борьбы? Мы во много раз крепче, чем были прежде.

Так и в борьбе за нового человека: старое метко и злобно бьет из-за углов, из подполий, подкрадывается

неслышно, маскируясь под новое. И уносит наших людей, вырывает их из наших рядов. Одного оно ввергнет в