Ида всхлипнула и припала к плечу Ольги. Ольга обняла ее и прижала к себе. Они крепко поцеловались.

— Наши! — прошептали они в один голос.

Потом Ольга опомнилась:

— Прячься, Ида! Могут проснуться дети! Все-таки надо быть осторожными! Уже недолго сидеть тебе в чулане!

Ида покорно пошла к себе. Ольга привалила дверцу корытами и лоханками и поспешно вернулась в комнату. Дети еще спали. Ольга торопливо стала одеваться, пальцы не находили бретелек и завязок, пуговицы не попадали в петли. Слышны советские орудия! Наши идут!

Одевшись, Ольга затопила печку, чтобы согреть для детей чаю. Все валилось у Ольги из рук: она разбила стакан, вместо соли натолкла нашатыря, чайник сбежал, и пришлось его доливать. Она два раза занозила щепками руку. Потом Ольга разбудила детей, одела и напоила их чаем и велела Вале показывать Владику кубики. Владик знал буквы «А», «О», «М», «Л» и «Е». Он мог сложить «мама», и «Ле», но «нин» у него еще не получалось: Владик путал «н» с «а». Ольга все прислушивалась: орудия гремели неумолчно, и от этого было страшно и радостно. Дальше или ближе? Сегодня или завтра? Ольге необходимо было видеть людей. Ей необходимо было с кем-нибудь поговорить. К кому из соседей сейчас забежать? Она навещала больную с ребенком этажом выше. Но ребенок на прошлой неделе умер, а женщина повесилась. Квартира под ними на втором этаже еще с осени стояла пустая, всех забрали в гестапо. Двери были унесены, стекла выбиты, и в квартире гулял ветер. На первом этаже был немецкий постой. Разве забежать к фельдшерице во втором подъезде?

Но фельдшерицы не было дома: она работала в госпитале и уходила из дому на рассвете.

Не забежать ли к Нине? Ольга не видела ее с той поры… Нет, Нина тоже, наверно, пошла на работу.

К полудню канонада как будто поутихла. У Ольги замерло сердце. Неужели наших отбили? Она приотворила окно и высунула голову. Нет, ей просто показалось: орудия ревели совсем близко, в каких-нибудь десяти — пятнадцати километрах! В растворенное окно ударило теплом и одуряющим ароматом только что распустившихся почек.

После полудня Ольга отвела детей к слепой старушке в шестом подъезде. В три часа Ольга должна быть у Фогельзингера. Сегодня, как никогда, надо послушать сообщение Советского Информбюро! Сегодня, как никогда, надо разбросать по городу листовки!..

У Фогельзингера Ольга была позавчера. Они уговорились встретиться не раньше чем через три-четыре дня. Фронт приближался, и у майора дел было пропасть: танки на фронте выбывали из строя, новых подвозили мало, ремонтные службы частей не справлялись с восстановлением поврежденных машин, и резервные ремонтные мастерские майора работали бешеным, ускоренным темпом. Фогельзингер принимал разбитые советскими снарядами танки, он должен был в кратчайший срок возвращать их назад на фронт. Может, Ольга все же застанет Фогельзингера дома? Она скажет ему, что ее волнует приближение фронта, что она не знает, как быть… Но радио надо послушать непременно!

Задолго до трех часов Ольга выбежала из дому. За воротами ее окликнул дворник, он помахивал серым конвертом: Басаман Ольге утром пришло письмо. Это был серый, ведомственный конверт из немецкого учреждения. Ольга получала их довольно часто: разные немецкие учреждения посылали ей мобилизационные листки, — всем требовалась стенографистка со знанием немецкого языка. На этих листках Ольга писала адрес майора Фогельзингера, начальника танкового ремонта резерва, и отсылала по тому адресу, куда ей приказывали явиться. Если из учреждения звонили майору Фогельзингеру, тот подтверждал, что фрейлен Басаман Ольга, стенографистка, работает у него по ремонту танков, и он просит ее больше не беспокоить. Этот конверт, пожалуй, не придется уже переадресовывать: наши идут, в десяти километрах ревут советские орудия! Ольга рассеянно взглянула на конверт и, не распечатывая, сунула письмо в карман.

Город приобрел уже грозный, прифронтовой вид. Дома стояли какие-то особенно молчаливые, людей на улицах не было, — люди притаились в домах или попрятались в подвалах. Но улицы шумели, жили. По магистралям на север и на восток безостановочно катили с грохотом танки, орудия, тяжелые грузовые машины с провиантом и боеприпасами. В открытых транспортерах, сгрудившись, тесно стояли солдаты, ежась в плохоньких куцых тужурках. Потом в течение получаса, машина за машиной, ехали туда же, на фронт, на восток, эсэсовцы с черепами на рукавах. Эсэсовский гарнизон оставлял город и тоже уходил на фронт. Дела на фронте были, видно, тревожные, раз в бой бросали эсэсовцев!

Но движение на улицах было не только в сторону фронта. Не меньше машин ехало с фронта, на запад. Это были санитарные кареты или грузовые машины с имуществом. На чемоданах, узлах и мешках сидели немцы в гражданской одежде, немки в мехах и много собак — немецких овчарок. Гестаповцы спешно эвакуировались.

Много грузовиков стояло вдоль тротуаров, у подъездов. Из домов выносили всякую утварь и имущество. Среди утвари были зеркала и рояли. Сердце трепетало у Ольги. Да, действительно! Час освобождения не за горами.

Ольга опрометью пробегала через улицы; на перекрестках стояли заставы, по тротуарам ходили патрули. Ольга забегала в подворотни и пробиралась проходными дворами. Она пересекла Сумскую пониже Университетского сада, — в саду стояла зенитная артиллерия. С угла Рымарской Ольга увидела дом гестапо. Перед домом сбились десятки машин. Солдаты выносили ящики и пакеты. Они бросали все это на машины и стремглав возвращались назад. Они торопились. Гестапо убегало!

Не переводя дыхания, Ольга взбежала по лестнице к квартире майора. Было пять минут четвертого.

На стук Ольги дверь отворила старушка.

— Я к майору, — сказала Ольга и хотела, как всегда, пройти в переднюю. Но старушка не пустила ее.

— Немца нет дома, — сказала старушка. Она произнесла эти слова с язвительной насмешкой, и в глазах ее сверкнули искры.

— В это время, — неуверенно сказала Ольга, — он обычно уже возвращается…

— А вот нынче его нет!

— Тогда я подожду, — решительно сказала Ольга и хотела перешагнуть через порог. Но старушка не пустила ее. Она не скрывала своей враждебности.

— Напрасно будешь ждать, милочка, — старушка так и сказала «милочка», — немец предупредил меня, что днем нынче не придет, а может, не явится и на ночь. Вот какие, милочка, дела!

Старушка взялась за ручку дверей и хотела уже закрыть их. Но ей еще хотелось уязвить Ольгу:

— А вот будет ли он завтра, про то он мне не сказал, а может, он и сам про то не знает! — Старушка прислушалась к отголоску канонады и сокрушенно покачала головой: — Недалеко, недалеко постреливают!

— Он уехал в мастерские? — спросила Ольга, не обращая внимания на язвительные речи старушки.

— В мастерские! — старушка даже руками всплеснула. — Да ты, милочка, видно, с неба свалилась. Иль и в самом деле давно не видалась со своим кавалером? — Старушка неожиданно присвистнула. — В комендатуре опять твой милый майор! Позвали его назад в комендатуру, твоего майора! Эсэсы на фронт ушли, теперь опять комендатура хозяйничает! Беги, беги! — ехидно закончила старушка. — Беги к нему в комендатуру, может он тебя к себе на машину подсадит! Напрасно, милочка, надеешься: не возьмет тебя твой кавалер, мало у него таких овчарок? Только ты поскорее беги, потому оставаться тебе здесь не расчет! Не погладят тебя по головке добрые люди, не похвалят, всыплют тебе, будь покойна!

Старушка с грохотом захлопнула дверь перед носом у Ольги.

Ольга стояла похолодевшая, бледная, — лестница плыла и спиралью кружилась в глазах. Овчарка! И в самом деле, — разве это не она чуть не каждый божий день являлась к майору и по нескольку часов сидела с ним в комнате? Что было делать старушке с простым сердцем? Захлопнуть перед носом дверь…

Медленно спустилась Ольга по лестнице. Что же теперь будет? Придут наши, придет радость, придет жизнь, а она — немецкая овчарка… Ольга еле переступала ногами, — похолодевшая, как неживая.