Ольга перешагнула через порог. Прямо в глаза ей ударил тусклый свет, лившийся в квадрат окна. Рамы не было, в окно проникал сквозняк, небо за окном нависло серое, тяжелое и низкое; оно то темнело, то светлело, то удалялось, то приближалось, словно дышало, освещаемое вспышками ракет. В этом дыхании света можно было различить стены, кучу рухляди в углу, раму железной кровати в нише. Ольга села на раму.

Здесь Ольга когда-то жила. Это было очень давно: шесть месяцев назад, словно в ином мире, в какой-то иной, прежней жизни. Никакие воспоминания и мысли не возникли в эту минуту в памяти Ольги. Она сидела на голой железной раме своей прежней кровати. Никакой обстановки, никаких вещей из ее тогдашней жизни здесь не осталось — комната была разрушена, как и сама жизнь.

Ольга попробовала прилечь на железной раме, — один железный прут поддерживал плечи, другой поясницу, третий — ноги под коленками. Канонада все гремела и гремела. В городе стояла тишина, даже не слышно было выстрелов патрулей. Где-то в нагорной части рокотали моторы. Моторы рокотали и там — на Холодной горе. Ольге казалось, что она слышит их. Фашист Фогельзингер вытирает платочком вспотевший лоб и отсчитывает узников: на каждую машину по пятьдесят человек.

Но лежать на железных прутьях было неудобно. Ольга поднялась и села. В кармане пальто что-то зашелестело. Ольга сунула руку в карман и вынула конверт. Она хотела положить письмо обратно, но вдруг вскочила и подошла к окну. Может, это вовсе не мобилизационная повестка, а письмо от майора Фогельзингера?

Ольга разорвала пакет. Листок плотной бумаги упал ей под ноги. Ольга подняла его и приблизила к глазам. Когда небо светлело в отблеске ракеты, Ольга могла разобрать текст — листок был печатный, шрифт крупный, черный, готический. Широкая черная, траурная рамка окаймляла листок.

Напрягая зрение, Ольга прочла письмо. Это было стандартное армейское уведомление, — фамилия была вписана в печатный текст от руки:

«Солдат Пахол Ян погиб за великую Германию».

Ракета вспыхнула, и Ольга еще раз прочла: «За великую Германию…»

Ольга вернулась к раме и села. Канонада все гремела и гремела. Небо дышало за оконным проемом. Ян Пахол погиб за «великую Германию».

Ольга прислушалась. Ей показалось, что канонада стала ближе. И всякий раз за пушечным залпом словно грохотало чугунное эхо. Такой звук бывает, когда бьет пушка с танка: это рождает отголосок броня. Значит, бой совсем близко. Ольга слушала затаив дыхание. «Ян Пахол погиб за великую Германию».

Ольга опять легла. Мысли неслись вереницей — Ольга не могла уловить ни одной. Фогельзингер. Узники. Холодная гора. Ян Пахол. Мария. Наши…

Ольга вдруг проснулась. Кажется, она спала. А может, это была просто секунда пустоты. Она поднялась, — прутья больно резали плечи и поясницу. Она прошлась по комнате от стены к стене, как узник в камере. Тревога сосала ей сердце. Ольга села на пол, потом легла, — это было гораздо удобней, чем на железной раме. Одуряющий запах клейких набухших почек лился в оконный проем. За проемом кипела, как в котле, черная, в молниях орудийных залпов, майская ночь…

«За великую Германию…» Почему же тогда Ян Пахол записал в смертной ладанке ее адрес?

Сон сразу пропал, Ольга села: Ян Пахол, чех из Мукачева, погиб за «великую Германию»? Это не так. Этого не может быть! Он пустил свою машину под откос вместе с командиром батальона!

Ольга опять легла. Она чутко прислушивалась. Канонада, кажется, стихла. Мысли неслись бешеным вихрем, нельзя было остановить ни одной. Чудное видение возникло перед закрытыми глазами Ольги: белый дом посреди тенистого сада на берегу реки. Почему — белый дом посреди тенистого сада на берегу реки? И почему это видение так волнует, так больно ранит своею печалью? Ольга открыла глаза. Видение не исчезло. Перед раскрытыми глазами, во мраке комнаты, стоял посреди тенистого сада белый дом над рекой.

И вдруг Ольга снова проснулась. Теперь она уже и самом деле проснулась: она спала. Ольга проснулась сразу и совсем, точно от толчка, и, как от толчка, сердце заныло в тревоге.

Было совсем тихо. Небо за окном дышало вспышками ракет. Но канонады не было слышно.

Ольга вскочила. Почему нет канонады? Наших отбили?.. Этого не должно быть!.. Ольга с трудом втянула в легкие воздух. Нет, нет, просто бой за ночь притих. На рассвете канонада начнется сызнова. Завтра…

Ольга опять легла…

Это была ночь с тринадцатого на четырнадцатое мая тысяча девятьсот сорок второго года.

В ту ночь советские части подходили совсем близко к городу.

Но в сорок втором году город не был взят.

Город будет освобожден советскими войсками только в сорок третьем году. Только через год.

Малая земля

Утро только вставало, — чуть брезжила заря.

Над землею еще царила глухая ночь: в низине лежала черная тьма, лога терялись во мраке, над холмами стоял сумрак, но небо уже посветлело и зажглось на востоке. Долина реки тоже начинала дышать; над плесами еще нависал неподвижными облаками туман, но над течением реки он уже клубился и полз на луга ленивыми прозрачными волнами.

Утра еще не было, ночь еще царила над землей, но лес уже просыпался.

Сперва примолкли кузнечики, легкий шорох пробежал по листве, затем снова воцарилась тишина, и вдруг — ветерок пронесся по вершинам: лес вздохнул и сразу проснулся. На опушке мрачно ухнул сыч, это был уже последний сыч, — ночь миновала, вставало утро. На обочине дороги бойко крикнула иволга.

Я откликнулся перепелом, поднялся с росистой травы и вышел из кустов. Все было в порядке. Сыч сменился, — он мог возвращаться в лагерь спать. На дневную вахту встала иволга. Я должен был спуститься в долину: сегодня была моя — перепела — очередь идти в село за молоком. Предутренняя дрожь пробежала у меня по телу, я озяб и плотнее закутался в бушлат.

На обочине дороги я остановился и огляделся. Восток все разгорался и светлел, багрянец над горизонтом, бледнея, словно уносился за золотом к зениту. Светало удивительно быстро: контуры мгновенно выступали из мрака, но яркими красками в сизой предрассветной мгле были только багрец и золото на востоке. Мир не засверкал еще переливами красок, — утро еще не настало, и села за полями не было видно.

Я поднялся на пригорок и сел под дубком. Пройдет еще несколько минут, и отсюда, с пригорка, станет видно, как выступит из мрака село. Отсюда сразу станут видны все улочки и околицы Туманцев. Отсюда будет видна и слобода Позавербная — в двух километрах направо. Но мне надо увидеть только крайнюю хату в Туманцах, хату Марины Одудько. Если у Марины Одудько из трубы будет подниматься дым, я могу идти в село. Если же дым не будет подниматься, идти нельзя. Тогда сегодня мы останемся без информации.

Луга уже очистились от тумана, между ними уже вырисовалась стальная лента реки. Туман над плесами приходил уже понемногу в движение, он клубился, вздымался, таял, как легкая тучка на солнце в погожий день. Над холмами в степи словно вставали радуги, и верхушки холмов засияли в нимбах. Небо уже голубело в зените, но на севере его еще заливала синева. Заря охватила полнебосвода. Все кругом становилось рельефным, выразительным, живым. Вот-вот брызнет первый луч солнца.

Я сидел и смотрел, как просыпается мир. Автомат я оставил в лагере, только пистолет холодил тело за пазухой да оттягивала карман граната. За информацией мы уходили в село только с легким оружием, чтобы в крайнем случае бросить гранату под ноги врагу и пустить себе в лоб последнюю пулю из пистолета. В дальние села гитлеровцы и полицаи после наступления сумерек не показывали носа, сюда же, в пригородные, они прятались на ночь.

Луч блеснул на вершине далекого холма и тотчас повис на макушках тополей при дороге. На мгновение земля передо мной как будто потемнела, словно на нее упала внезапная тень от тучи или затмившегося солнца, — это небо вдруг зажглось, заискрилось, зацвело. Миг один — и широкие просторы подо мной окрасились во все тона зелени — зеленые, ярко-зеленые, светло-зеленые, зеленоватые. Только в низине тень еще боролась с солнцем, но через минуту от нее не осталось и следа. И долина вдруг окрасилась самым ярким из всех оттенков зелени. Лето кончилось, но было еще роскошным.