Теперь Ольге приходилось встречать много народу. Каждый день она видела сотни измученных, истощенных от голода людей. Но иногда встречались, наоборот, люди здоровые и упитанные, спокойные и явно благоденствующие. Это были спекулянты, которые не только приспособились к немцам, но и наживали богатство и состояние на нужде и горе народном. Ольга отмечала в памяти этих людей. Она знала, что не забудет их никогда. Она будет помнить их, когда придет час освобождения. Ольга наблюдала тысячи людей, убитых горем: они сторонились и избегали друг друга, и взгляды у них были отчужденные, обращенные внутрь, точно они были незрячими, ослепли. Ольга понимала, что за этими взглядами, как за дверью, люди прятали от вражеского недреманного ока свое горе, свою тоску, свою непокорность и протест, а быть может, и скрытую, активную, направленную против врага деятельность. Но Ольга замечала также взгляды, действительно равнодушные к народному бедствию, взгляды своекорыстные, испытующие среди своих и заискивающие — среди немцев. Эти предательские взгляды тоже не у всех были одинаковы: одни изменили только вере в советскую жизнь, другие — помогали фашистам угнетать родную страну. Ольга старалась проследить, где живут эти люди. Она должна была запомнить их на то время, когда придет победа и расплата.

Ольга возвращалась домой, утомленная, но бодрая. Теперь она была на войне.

Всякий раз Ольга приносила Иде печальные вести. Ей случалось заходить в пустые квартиры и заставать всех жильцов мертвыми и замерзшими — на полу, в постели, на стуле за столом, с недокуренной папиросой в руке. Ей приходилось собственными глазами видеть повешенных на столбах и на кронштейнах балконов. Не раз встречались ей кучки арестованных, которых с издевательствами и побоями волокли эсэсовцы или агенты гестапо. Много раз Ольга пряталась в развалинах домов, когда в квартале устраивали облаву и потом по улице гнали большие партии юношей и девушек на сборные пункты для отправки в Германию в рабство. Ольга видела, как из подвалов гестапо, на Сумской улице, сто, вывозили на грузовиках окровавленные трупы мужчин, женщин и детей.

Но Ольга приносила Иде и волнующие, радостные вести.

На заборах и на стенах появлялся вдруг написанный мелом или углем призыв — «Смерть фашистам!»

Однажды Ольга принесла грязную, смятую листовку.

Это была небольшая листовка — вроде тех, которые Ольга разносила каждый день с сообщениями Советского Информбюро — четвертушка из ученической тетради. Как и листовки Ольги, она была исписана сверху донизу, но это не был почерк Иды. С трудом разбирая расплывшиеся от снега буквы, Ида прочла:

«Товарищи! Фашисты захватили нашу родную землю, но Красная Армия освободит ее и вернет ей счастливую, цветущую жизнь. Поможем Красной Армии в этом великом деле! Пусть каждый из нас станет Чапаевым, Щорсом, Боженко! Ленин умер, но дело Ильича бессмертно! Смерть гитлеровским захватчикам!»

— Ты понимаешь, Ида?

— Понимаю, Ольга!

Текст листовки был наивен, в ней было полно грамматических ошибок, почерк был совсем детский. Листовку написали мальчик или девочка.

Потом Ольга принесла Иде коробку спичек. Это была самая обыкновенная коробка спичек, оклеенная с одной стороны синей, а с другой желтой бумажкой. Но на желтой стороне вместо фабричной марки был напечатан красноармеец в шлеме со звездой, а под ним надпись: «Мы еще вернемся!» Спички теперь делали все. Но в городе жили люди, которые делали спички не только ради заработка, но и ради борьбы.

Потом, в годовщину Красной Армии, Ольга увидела красное знамя на развалинах обкома партии. Над притихшим, притаившимся городом ветер развевал большое красное полотнище. Когда полицай полез снимать знамя, внезапно произошел взрыв, полицай вместе со знаменем рухнул на мостовую. В городе были люди, которые вывешивали красное знамя в годовщину Красной Армии и минировали подступы к нему.

Потом Ольга увидела повешенного немца. Его повесили на том же столбе, где за день до этого висел рабочий с дощечкой на груди — «Партизан». Дощечка висела теперь на груди у немца, только повернутая другой стороной, и на ней углем было нацарапано — «Фашист».

Город был захвачен, город был терроризирован, но город не был покорен. Город боролся!

Ольга чувствовала, что между людьми обездоленного города существует незримая связь непокорности, протеста, борьбы. Она не умела найти звено этой связи и войти в круг. Но одинокой Ольга не была. Она была вместе со всеми.

Потом город увидел величественный мираж.

Из Нагорного района, по Сумской улице, вниз, по направлению к центру, эсэсовцы вели под конвоем группу пленных советских матросов. Между наставленными штыками, под дулами автоматов матросы вышли на Павловскую площадь. Матросы были изранены и окровавлены. Они шли без бушлатов, в одних матросских тельняшках, загребая снег широченными клешами, и ветер развевал их чубы. На углу Павловской площади стояла огромная толпа народу. Колонна моряков, разрезая толпу, шла по мостовой на улицу Свердлова, — очевидно, в Холодногорскую тюрьму, на смерть. Правофланговый, высоченный, широкоплечий матрос, вдруг затянул «Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил». Автоматная очередь прострочила матросу грудь, и он упал в снег. Товарищи не остановились, не сбились с ноги, они подхватили убитого правофлангового, высоко подняли его над головами, и — песня грянула из сотен матросских грудей. Неистово застрочили эсэсовские автоматы, но ни один матрос не упал, — матросы вошли в толпу и мгновенно растаяли в ней — толпа поглотила их, вобрала в себя. Только песня, могучая и уже тысячеголосая, любимая песня Ильича, звенела, стонала, гремела на широкой площади, между утесами разрушенных и сожженных домов… Эсэсовцы окружили толпу, прочесали ее, но не нашли ни одного матроса. Они не нашли даже трупа правофлангового. Матросы как в воду канули.

Город передавал этот рассказ из уст в уста, из квартиры в квартиру, из улицы в улицу; за матросские безыменные души — «за убиенных моряков» — подавали на помин души в церквах. Потом на заборах появились призывы углем и мелом: «Помните матросский завет!»

Это была только легенда. Прекрасный патриотический мираж. Людям начинала видеться въяве мечта, которую они лелеяли в сердце.

У легенды не было места рождения, она родилась сразу по всей Украине. Приезжие рассказывали об этом событии в Киеве, в Одессе, в Днепропетровске. Легенда жила повсюду…

Ольга теперь распространяла добрые вести. Советские фронты перешли в наступление. С тяжелыми боями они продвигались по украинской земле — по степям Донбасса, с севера и с востока.

Приближение фронта чувствовалось и в городе. По ночам на улицах громыхали, направляясь на восток, лавины танков, артиллерии, транспортеров и грузовиков.

Ольга еще не приступала к работе у майора. Все ее существо протестовало против мерзкой роли переводчицы при немецком военном наблюдателе за ремонтом поврежденных на советском фронте немецких машин. Она все оттягивала, ссылаясь на болезнь детей. Да майор Фогельзингер теперь и сам не настаивал: с приближением фронта ему меньше приходилось иметь дело с мастерскими, где работали местные рабочие, — с военными пополнениями прибывали специальные ремонтные части из французов, голландцев, итальянцев, под командой гитлеровских фельдфебелей. Кроме того, майору больше нравилось встречаться с Ольгой не в служебной обстановке.

Освободившись, майор заезжал за Ольгой, и они ехали к нему, чтобы провести несколько свободных часов. Ольга теперь не отказывалась от машины майора. Она только требовала, чтобы их не видели вместе соседи. Машина майора останавливалась за углом, шофер направлялся к Ольге и предупреждал ее, что майор ждет в машине.

Однако майор не сразу согласился на условия Ольги. Он был оскорблен.

— Это вдвойне оскорбляет меня, фрейлен Ольга! Это оскорбляет мои чувства к вам, и я — немец, фрейлен Ольга!

Ярость закипела в сердце Ольги, но она беззаботно ответила:

— Вы говорите мне о ваших чувствах, а мне все равно, немец вы, француз или еврей.