Ольга осталась одна.

Пахол уже не пленный. Пахол — солдат. Над ним тяготеет дисциплина. Он будет воевать за «великую Германию».

Пленные толпою прошли мимо Ольги — худые, измученные, обросшие, несчастные. Ольга видела их босые ноги на снегу. Она видела кровь.

Где же ей искать подполье?

Ольга держала в руках карточку, которую подарил ей на память Пахол. Пленные толпой прошли мимо нее босиком по мерзлому снегу.

— Подполье — это я! — неожиданно сказала вслух Ольга, и голос ее явственно прозвучал в опустевшей передней. — Каждый должен быть подпольем.

Ровно в три Ольга была на Рымарской, девятнадцать, и постучалась в квартиру на третьем этаже.

Ждать пришлось недолго: дверь вскоре отворилась — Ольге открыл сам майор Фогельзингер.

— О фрейлен! — сказал майор.

Он поклонился и быстро прошел через переднюю. Распахнув дверь своей комнаты, он пропустил Ольгу, притворил за собой дверь и остановился, учтиво склонив голову.

Ольга сняла перчатки и отдала их майору. Принимая перчатки, майор взял и руку Ольги и коснулся — почти не коснулся — губами кончиков пальцев.

— Как вы себя чувствуете, фрейлен? — спросил майор. — Все ли обошлось благополучно?

— Благодарю вас.

— Я очень рад.

Майор принял у Ольги пальто и вместе с перчатками положил на подзеркальник.

Сняв ботики, Ольга осмотрелась. На столике, между диваном и креслом, стоял приемник Т-6. Едва успев войти в комнату, Ольга прежде всего увидела приемник, ее взор был прикован к нему еще до того, как она перешагнула порог. Сердце у нее колотилось: вот тут, в двух шагах, в этом небольшом ящике желтого дерева, была она — милая, родная, далекая Москва! Ощущение близости настолько материализовалось, что, подойдя вплотную к приемнику, Ольга совершенно реально почувствовала, что она в Москве. Волнение распирало ей грудь.

Майор видел это волнение. Он решил, что Ольга смущается в чужой комнате, в его присутствии. Майор стоял в другом конце комнаты, у окна.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал майор, — и будьте как дома. Сегодня на дворе оттепель, скоро весна. Вы не продрогли, фрейлен, в эту непогоду?

Ольга все еще стояла и озиралась кругом. Теперь она видела комнату лучше, чем в прошлый раз. Какая красивая, дорогая обстановка! Какие роскошные ковры! В каком музейном хранилище награбил их майор? В национальной картинной галерее? В музее Слободской Украины? В музее Революции? В музее Сковороды?.. Как чисто убрана комната, — майор тщательно готовился к ее приходу… Но взор Ольги снова невольно обращался к радиоприемнику. Подбежать, включить поскорее и слушать Москву! На длинных волнах это немного левее центра, — теперь Ольга хорошо припоминала расположение волн. Можно и на средних волнах, — тогда тоже левее, в двух или трех местах по дуге. А на коротких… Но майор ждал ответа на свой вопрос, и Ольга сказала:

— Спасибо. Я вовсе не озябла. На улице сыро, но так хорошо, — скоро весна!

Ольга сделала несколько шагов. Проходя мимо приемника, она с трудом поборола желание немедленно повернуть включатель. Она чувствовала, что ее непреодолимо тянет к аппарату.

Ольга остановилась с другой стороны окна.

— Я пришла, — сказала Ольга, — поблагодарить вас за внимание, которое вы мне вчера оказали, когда мне стало дурно.

Майор молча поклонился. Он был чрезвычайно корректен в обращении. Сегодня он был в форменной тужурке и брюках навыпуск. Черные лаковые туфли тускло блестели. В носках выпукло, как в линзе, отражался переплет окна.

В комнате пахло крепким табаком и немного духами.

— Я очень рад видеть вас у себя, фрейлен Ольга, — почтительно сказал майор. — Я запомню этот день, когда вы впервые пришли ко мне. Да, впервые, — ответил он на движение Ольги, — прошлый раз вы были слишком взволнованы и подавлены, — вы, вероятно, не отдавали себе отчета в том, куда вы пришли. Но я тронут, тронут именно тем, что, не зная, куда идти, вы пришли именно ко мне.

— Я зашла поблагодарить вас, мне уже скоро надо уходить…

Майор поклонился. Ольга не знала, что же еще сказать: кто их знает, какие они, эти немцы, и как с ними держаться? Взгляд ее все время невольно задерживался на приемнике: как включить его и послушать радио, чтобы это не показалось майору подозрительным? Позволит ли он сегодня послушать Москву?

— У вас уютно, — сказала Ольга и заставила себя еще раз окинуть взглядом комнату. Комната была ей ненавистна, ей нужен был только приемник. — Никогда не думала, что военные в походе располагаются с таким комфортом.

Про себя Ольга думала: «Я должна сделать вид, что радио меня совершенно не интересует. Не следует даже напоминать о нем. А вдруг майор не догадается сам предложить?..» Ольга перешла в другой конец комнаты, подальше от аппарата.

Тогда и майор вышел из угла у окошка. Ольга чувствовала, что он умышленно держится в стороне, чтобы не стеснять ее. Он был очень корректен. Неужели среди извергов-фашистов бывают и такие? А может, он не фашист? Все равно, — захватчик, оккупант!

— Фрейлен, — сказал майор, — прошлый раз вы отказались от моего приглашения закрепить наше знакомство. У вас были на то серьезные причины. — Майор учтиво склонил голову, он имел в виду смерть Ольгиной матери. — Но сегодня вы, может, позволите мне принять вас, как гостью? Я очень прошу отнестись к этому, как к проявлению моего гостеприимства, моего уважения к вам — и только.

Ольга не знала, что ответить. Она не могла отклонить просьбу майора. Ради приемника, ради того, чтобы послушать Москву!

— Вы здесь хозяин, — сказала Ольга и улыбнулась.

Майор поклонился. Затем он подошел к шкафчику. Из шкафчика он достал вазу: в вазе были виноград и груши дюшес — чудные зимние крымские лакомства. Они завоевали все, эти проклятые фашисты! И сейчас майор будет угощать всем этим Ольгу!.. Майор вынул большую коробку: под розовым целлофаном в ней лежало соленое итальянское печенье «Капитен». Чудное печенье к сухому белому вину, любимому вину Ольги!.. Майор достал несколько плиток шоколада — в ярких, роскошных обертках… Голод, люди тысячами мрут на улицах, Вале и Владику она уже не может дать даже супа, а ее будут угощать виноградом, грушами, печеньем и шоколадом!.. Майор достал папиросы и вино. Папиросы были советские — «Люкс», в зеленых с золотом коробках, вино — белое сухое «Напареули», бокалы — высокие, на тонких ножках.

Майор наполнил бокалы вином.

— Прошу, фрейлен! Простите, пожалуйста, за походную солдатскую сервировку. Но мне так приятно видеть вас у себя, фрейлен Ольга!

Он придвинул кресло к столику, — кресло стояло по другую сторону стола, далеко от приемника! Ольга села в предложенное ей кресло.

— Итак, фрейлен Ольга, — стоя сказал майор, — я поднимаю тост за ваше здоровье и за ваше будущее счастье!

Надо было мило улыбнуться, и Ольга мило улыбнулась. Она взяла свой бокал. Ничего плохого в этом тосте не было: пусть она будет здорова и счастлива. Да, будет, — можете пить или не пить, герр майор, — Ольга завоюет себе счастье без вашей помощи!

— За мое здоровье и мое будущее счастье! — произнесла Ольга, мило улыбаясь, и подняла бокал.

Они отпили из бокалов. Майор при этом смотрел Ольге в глаза. Ольга не отвела глаз.

— Вы — наци? — Она тут же вспомнила, что прошлый раз уже спрашивала майора об этом и не получила ответа. Ей даже стало страшно, — а вдруг она испортила все дело?

Но на этот раз вопрос как будто не удивил майора.

— Нет, — спокойно ответил он, — я не член партии национал-социалистов.

Он отпил из бокала.

— Это лучше или хуже? — спросил майор. В глазах его мелькнула лукавая улыбка. — Не волнуйтесь, фрейлен, вы можете не отвечать на мой вопрос!..

— Мне все равно, — пожала плечами Ольга.

— Неправда, — улыбнулся майор. — Вам легче от того, что я не наци.

«Труднее!» — хотела сказать Ольга, но сказала это только себе.

— Я вас прекрасно понимаю, — продолжал майор, — и, поверьте, не почувствовал бы к вам симпатии, если бы знал, что вы из числа тех, кто скрывает свои чувства и, увидев немца, начинает уверять, будто всю жизнь любил фашистов. Не потому, что я разделяю вашу неприязнь, — нет, я не разделяю вашей неприязни! — строго сказал он, — а потому, что считаю совершенно естественной и законной неприязнь покоренного народа к своим покорителям. Я уважаю вашу оскорбленную гордость. Я не разделяю фанатических взглядов, будто бы национальная гордость это прерогатива только германской расы. Любовь к родине свойственна всем. Вы интеллигентный человек, и совершенно естественно, что у вас есть свое мировоззрение, привитое вам вашим обществом. — Он улыбнулся. — Я говорю так долго и так пространно для того, чтобы вы знали: мы с вами только обыкновенные люди, и вам надо забыть, что сейчас война. Давайте держаться так, будто война уже кончилась и мы с вами встретились где-нибудь на тихом острове посреди Тихого океана.