— Битте, фрейлен?

— Завтра я не успею поехать в деревню, — сказала Ольга, с трудом преодолевая волнение и едва сдерживая дрожь в голосе. — Если вы позволите, герр майор, завтра я сама приду к вам… поблагодарить вас. Простите, герр майор, за то, что я была так… резка. Мне стало нехорошо…

— О, пожалуйста! — Глаза майора засветились радостью. — Вы окажете мне, фрейлен, такую честь! В котором часу я могу ждать вас?

Мысль Ольги лихорадочно работала. Она напрягала всю свою память. В котором часу Москва передает сообщения Советского Информационного бюро? Боже мой, как давно слушала Ольга сообщения Советского Информационного бюро! Завтра она опять услышит! Она пойдет к майору. Она не может не пойти. Она должна услышать, собственными ушами должна услышать сообщение Советского Информационного бюро. Ольга наконец вспомнила: в двенадцать, в два, в четыре, в семь… Но в семь по городу уже нельзя ходить…

— Если вам удобно, я приду после трех?

— Отлично, — сказал майор, — в три часа я всегда дома. Я с нетерпением буду вас ждать!

Она должна была поторопиться, потому что вдруг заулыбалась весело и радостно и никак не могла сдержать свою улыбку.

Ольга шла улыбаясь, — давно уже не ходила она улыбаясь, — но ведь завтра она снова услышит Москву! Она шла легким и скорым шагом. Потом взбежала по лестнице на свой этаж и даже не почувствовала, что ноги у нее опухли от голода, что сердце ослабело. Она даже не запыхалась, только в висках у нее стучало. Завтра она снова услышит голос Москвы! Громко и весело постучала она в дверь.

Ей открыл Пахол, не Валя. Он был дома в такую раннюю пору.

Ольга похолодела. Вся веселость, все одушевление сразу пропали.

— Они… приходили?.. Ида?.. Что с детьми?

— Нет, панна Ольга, дома все благополучно…

— Что же случилось, Ян? На вас лица нет. Что-нибудь случилось в городе?

— Нет, панна Ольга, — едва слышно сказал Пахол, — с вашего позволения, на этот раз беда стряслась надо мной…

Ольга схватила Пахола за руку и потащила его в комнату к свету.

— В чем дело, Ян? Я вижу, случилось какое-то страшное несчастье.

Пахол смотрел в землю.

— Случилось в самом деле страшное несчастье, панна Ольга. Об этом не хотелось думать. Но, видно, так было суждено, и так оно и случилось…

— Не мучьте же, Ян! Скажите!

Пахол поднял голову. На губах у него блуждала виноватая, страдальческая улыбка.

— Я получил направление, панна Ольга…

Ольга не поняла.

— Меня мобилизовали. Я получил назначение в армию, на фронт.

— На фронт, Ян?

— На фронт. И не в какой-нибудь штаб, а прямо в батальон. Я буду возить командира батальона.

Ольга молчала. Пахол криво улыбнулся.

— У камрада Гитлера, видно, вовсе не стало солдат. Он мобилизует хромых. Правда, хромота не мешает управлять машиной. Но камрад Гитлер допускает в армию чеха. Правда, без оружия, только шофером. Но…

— Сядьте, Ян, — прошептала Ольга, и села сама.

Ольга смотрела на Пахола. Сердце сжималось у нее от му;´ки. Потом ее охватил ужас. Пахол должен идти в гитлеровскую армию! В фашистскую армию!

Пахол сидел напротив Ольги, как всегда, на краешке стула и улыбался невесело, потерянно.

— Когда вы должны ехать, Ян?

— Через час, панна Ольга.

— Через час?!

— В шесть часов я должен быть в команде. Правда, это близко — за углом.

Пахол поднял голову и обвел глазами комнату. С тоскою и болью прощался он взглядом с этими голыми стенами, которые стали для него родным домом.

— Кто же привезет вам теперь воды, панна Ольга? — тихо спросил Пахол. — Кто нарубит вам дров?

Ольга с ужасом смотрела на Пахола.

Пахол снова уставился глазами в землю. Он вдруг побледнел.

— С вашего позволения, панна Ольга, у меня к вам просьба…

— Какая?

Пахолу тяжело было говорить, но он совладал с собою:

— Если что-нибудь случится, панна Ольга… Вы знаете, война ведь…

— Нет, нет, Ян!

— Все может статься, панна Ольга, — сказал Пахол тверже. — Так вот я прошу вас, я обращаюсь к вашему сердцу… — Голос у Пахола задрожал. — Потом, после войны… позаботьтесь о моих… — он с трудом перевел дыхание, — о моих детях и моей жене…

— Ян?

— Ее зовут Маричка. Маричка Пахол. Мукачево, улица святого Петра, одиннадцать, квартира три. Я вот тут написал…

Пахол вынул из кармана лист бумаги и положил его на стол. Четким, аккуратным почерком на нем был написан в шесть строчек адрес: по-украински, по-русски, по-чешски, по-польски, по-венгерски и по-немецки.

— Я написал на шести языках, — криво улыбнулся Пахол, — ведь кто его знает, что будет с нашим Мукачевом после войны. Неизвестно, какое будет там государство. Нет! — вспыхнул вдруг Пахол. — Германии там не будет! — Он схватил листок и поспешно оторвал последнюю строчку, написанную по-немецки.

— Ян, милый Ян! — простонала Ольга.

Пахол вскочил.

— Простите, панна Ольга. Я должен уложить свой рюкзак и навести еще порядок по хозяйству.

— Что вы, Ян! По хозяйству не надо…

— Нет, нет! — сказал Пахол и быстрым шагом направился в кухню. — Я должен еще расколоть кругляк, вам его хватит дня на три…

Пахол схватил топор и выкатил из кухни большой кругляк, который он только накануне привез. За дверью квартиры, на лестничной площадке, он стал колоть его на щепки. Топор ловко ходил в длинных, с виду неуклюжих, но умелых руках Пахола. Он рубил яростно, словно в сильных порывистых движениях хотел излить свое горе и свой гнев. Ольга тоже вышла на площадку, она стояла около Пахола и смотрела, как топор вонзается в смолистое дерево. Она куталась в платок и смотрела на Пахола. Так внезапно появился он в ее жизни, — шел мимо, изгнанный из родного дома, и забрел сюда. Захваченный гитлеровцами в плен, принудительно засланный сюда на работы. Теперь его гонят дальше, надевают на него гитлеровский мундир. Он будет солдатом армии Гитлера. Что же, он теперь — враг?

Пахол покончил с кругляком, внес наколотые дрова и аккуратно сложил их у печки. Потом он взялся за рюкзак. Надо было уложить смену белья, теплые носки, полотенце, мыло, бритву: все, что было у Пахола, все, что нужно солдату. Пахол поспешно укладывал вещи, снуя впопыхах по комнате и избегая смотреть Ольге в глаза.

— Ян! — сказала Ольга, — завтра я опять пойду к майору и буду слушать Москву…

Пахол вздохнул. Он стоял перед Ольгой, держа в руках шинель. Он был уже готов — оставалось только надеть шинель и фуражку.

— Я завидую вам, панна Ольга, — вздохнул Пахол, — я бы тоже с радостью послушал Москву. Я еще никогда не слышал Москвы.

— Вы еще услышите Москву, — сказала Ольга.

Пахол вздохнул.

— Я никогда не слышал Москвы, — повторил Пахол. — А один наш шофер, Казимир Грубашек, однажды слышал. Потом Казимир Грубашек два года всем об этом рассказывал, и когда мы садились в кафе выпить кружку пива, Казимир Грубашек неизменно начинал свой рассказ такими словами: «Когда я слушал радио из Кремля…» Он был очень хороший шофер, Казимир Грубашек. Он ездил на большом грузовом «оппеле». Потом, когда венгры ворвались в Мукачево, они схватили Казимира Грубашека и угнали его в концентрационный лагерь, чтобы он никогда больше не говорил: «Когда я слушал радио из Кремля…» Думаю, они убили Казимира Грубашека, чтобы он не услышал больше радио из Кремля… А мне еще не доводилось слышать радио из Кремля…

— Вы еще услышите, Ян! — сказала Ольга и сделала шаг к Пахолу. Ей хотелось приласкать его, пожать ему руку. — Мы все еще услышим Москву, Ян. Радио из Кремля услышит весь мир.

— Я тоже так думаю, панна Ольга, — вздохнул Пахол. — Только меня уж, верно, не будет на свете…

Пахол опять вздохнул. Потом он надел шинель. Они стояли друг перед другом. Время уже было прощаться. Но им надо было еще поговорить перед расставаньем. Только о чем же им говорить? Они молчали. Пахол озирался с тоской.

— Майор Фогельзингер, кажется, неплохой человек, — сказал Пахол.

— Он немец, Ян.