— Еще один вопрос, госпожа С., — медленно и взвешивая каждое слово, начала Ан. — Нам хотелось бы знать, что вы можете рассказать нам об укреплении в Сантпоорте. Это должно быть интересно.
— Не знаю, интересно ли это, — ответила я. — То есть мне ровно ничего не известно об этом укреплении. Знаю только одно: Франс поручил мне спросить у вас, где находятся боеприпасы.
Ан засмеялась ц расстегнула пуговку у воротничка. У нее была сильная, загорелая шея; руки ее тоже, видно, были крепкие, сильные.
— Про какого Франса вы говорите?
У меня лопнуло терпение.
— Вот что, — сказала я. — Вы меня не запугаете даже этой «хлопушкой», которую Тинка так ловко прячет в кармане. Обе вы прекрасно знаете, что я имею в виду и от кого я приехала. Франс поручил мне разыскать вас, и мне это удалось. Теперь о деле: группа по-прежнему помещается в доме Филиппа Моонена, близ «Испанских дубов», и продолжает свою деятельность. Франс считает необходимым и здесь тоже оживить работу; он еще не знает, что у вас имеется такая прекрасная §аза. Он хочет, чтобы вы создали здесь группу Сопротивления.
Я заметила, что сестры переглянулись. И видела также, что по-настоящему застигла их врасплох. Тинка даже нечаянно проговорилась:
— Похоже на Франса!
Она произнесла эти слова с негодованием и изумлением, хотя в то же время в ее светлых детских глазах мелькнули скрытая веселость и интерес. Я победоносно улыбнулась. Сестры глядели на меня; смуглое лицо Ан еще более потемнело. Она, так же как и я, заметила, что Тинка проболталась.
— Ну хорошо, Тинка! — сказала я. — Давайте сбросим маски. «Похоже на Франса!» Несомненно! — Я снова засмеялась. — Так может сказать только тот, кто знает Франса… Разве я не права?
Теперь кровь прилила и к лицу Тинки; она закусила нижнюю губу; но было уже поздно. Я видела, как она поглядела на Ан, будто безмолвно просила у нее прощения. Я поднялась со стула, встала между обеими сестрами и продолжала говорить, прежде чем они успели вставить хоть слово:
— Чтобы покончить с разговором насчет сведений об укреплении, я должна передать вам привет от Вейнанта. От его имени я уполномочена спросить, вспоминаете ли вы иногда о коврижках из Девентера, которые он всегда приносил вам…
Вдруг меня разобрал смех, и я, еле договорив последние слова, начала безудержно хохотать. Этот разговор во временной больнице в Твенте между мной и двумя девушками-коммунистками, которые молча угрожали мне револьвером и при случае не задумались бы лишить меня жизни — возможно, с ведома толстушки заведующей, приходившей заранее поглядеть на жертву, — эти боеприпасы и коврижки — все это показалось мне такой смешной и пошлой нелепостью, что не заметить этого мог лишь деревенский дурачок. На какой-то момент на лицах обеих сестер отразилось не то смущение, не то обида, а затем они обе, почти одновременно, тоже расхохотались. Смеясь, Ан снова схватилась за ворот и расстегнула еще одну пуговку, а Тинка в припадке безудержной веселости склонилась так низко, что ее вздернутый нос касался колен. Мы смеялись так, как умеют смеяться одни только девушки над каким-нибудь нелепым словом или положением; мы на себе испытали благотворное действие смеха — он так хорошо разрядил атмосферу.
Мы задыхались от хохота, как вдруг у двери раздался короткий тревожный стук и из коридора послышался женский голос:
— Девушки! Девушки… Так шуметь не годится! Подумайте о тяжелобольных!
То была, очевидно, заведующая; я сразу представила ее круглый ротик, вытянутые трубочкой губы, представила ее цветущее лицо, слегка побледневшее от волнения из-за нашего необузданного веселья. Мы немедленно утихомирились. Наступила торжественная минута примирения и полного взаимного доверия. Мы осушили глаза и высморкались; я стала пудрить нос — под несколько разочарованными взглядами Ан и Тинки: мы пребывали в каком-то удивительном блаженном состоянии, какое наступает в природе после освежающей грозы. Мы стали серьезными, внезапно ощутив, что связаны друг с другом, что нас объединяет тайна, и очень серьезная, хотя мы и смеялись, — потому что это была тайна нашей жизни и жизни тысяч наших ближних, тайна, слишком значительная, чтобы выразить ее словами…
Целый день провела я в больнице, обедала вместе со всеми за столом для медсестер; никто не спрашивал, кто я такая, и все держались с какой-то чуть шутливой серьезностью: казалось даже, что они тоже причастны к нашей тайне.
Когда я снова осталась наедине с обеими сестрами, они рассказали мне об укреплении в Сантпоорте; это был один из маленьких железобетонных фортов, который давно уже был оставлен немцами, и там обосновались борцы Сопротивления Сантпоорта. Время от времени Франс отдавал распоряжение доставить оттуда боеприпасы для его группы, и чаще всего именно Ан и Тинка отправлялись туда и привозили боеприпасы в велосипедных сумках. Однажды они наткнулись на немецкий патруль из трех человек; дело дошло до перестрелки, и Тинка убила одного нациста; остальные двое убежали. Это была последняя их поездка в Сантпоорт; но еще долгое время у нас в группе Сопротивления задавали в шутку вопрос, когда же поступят боеприпасы из Сантпоорта.
Мы подробно обсудили, что нам следует предпринять, чтобы организовать здесь группу Сопротивления. Ан и Тинка назвали нескольких людей, которых я не знала: кочегара и повара, служивших в больнице, рабочих, бывавших у дяди и тети Ан и Тинки. Разговор был сугубо деловой, но видно было, что поручение пришлось девушкам очень по душе: наверное, они страдали от бездействия… Тинка даже проговорилась, что завидует мне, потому что я снова вернусь в Гарлем, к товарищам по группе; эта маленькая вспышка чувств показала мне, что ни она, ни Ан не были чужды ревности, и я очень хорошо это понимала; в конце концов я-то была только новичок, они же с полным основанием могли считать себя ветеранами. Я рассказала Тинке, что, кроме печатания и распространения «Де Ваархейд», я мало что делала в группе; я тоже испытывала ревность… После того как я пробормотала заведующей прощальное приветствие, Ан проводила меня к вечернему поезду.
Когда я уходила из больницы, мне, улыбаясь, махали с веранды мужчины, которые словно каким-то таинственным образом узнали о цели моего приезда, и я взволнованно помахала им в ответ; я почувствовала тогда, что Ан, Тинка и я стали настоящими друзьями. Я осмелилась откровенно сказать им об этом, удивляясь самой себе: почему я, обычно такая сдержанная, широко открыла этим двум девушкам свое сердце? Мы даже поцеловались, охваченные волнением, какое овладевает людьми, если они, идя во тьме с двух противоположных концов пути, в определенный момент встречаются друг с другом и затем снова уходят в грозный мрак, каждый в свою сторону.
Уже в дороге, когда на землю быстро спускались сумерки и я, затерявшись между едва различимыми фигурами с неясными лицами, сидела в битком набитом, по-ночному темном купе, — только лишь тогда я вспомнила, что по крайней мере двое суток не думала о Тане.
Фасоль направляется в Заан
Франс был в восторге, когда я явилась в штаб и сделала отчет о своей поездке. Он расхвалил меня в присутствии всех товарищей — я даже покраснела от смущения. Особенное впечатление на него произвело то, что я так скоро сумела напасть на след девушек; мне пришлось два или три раза повторять рассказ о моих приключениях в рабочих кварталах Энсхеде.
Я и прежде видела, что уважение ко мне товарищей растет. А с того дня они стали оказывать мне — возможно, даже сами того не замечая — все большее доверие; я узнала, что за время моего отсутствия они сумели под руководством Хюго и Руланта опустошить небольшой склад оружия в саду самого бургомистра-фашиста — это оружие предназначалось, конечно, для местных фашистов, военизированных отрядов или сухопутных войск. Штаб принял решение отослать часть добытого оружия группе Сопротивления в Заане; эта группа особенно нуждалась в револьверах…
Когда встал вопрос о том, кто должен доставить туда оружие, некоторые товарищи поглядели в мою сторону. Я почувствовала, что краснею от волнения, и сидела точно на иголках, пока Франс не разрубил наконец узел, заявив, как будто предложение и в самом деле уже было внесено: