Услышав имя Флоор, я привстала со стула; из разговоров в нашем штабе я знала, что это начальник Совета Сопротивления в Заане. Я смотрела, как открылась дверь, как де Мол пропустил вперед человека, которому пришлось нагнуться в низком дверном проеме — такой он был великан. Я глядела на открытое, продолговатое и немного веснушчатое лицо молодого человека лет двадцати пяти — тридцати; над его лбом торчал непокорный вихор действительно очень светлых, почти льняного цвета волос. Он тотчас же подошел ко мне и протянул руку.

— Меня зовут Флоор, — сказал он. — Можешь называть меня еще и Белым… во всяком случае, так меня обычно зовут. А ты, разумеется, Ханна и никто иной.

— Ханна и никто иной, — повторила я; вероятно, я сразу же покраснела, но скорее от гордости, чем от смущения: он знал мое имя! Я поняла уже, что обо мне говорят в группах Сопротивления. Флоор похлопал матушку де Мол по плечу, пододвинул себе стул, уселся напротив меня и снова начал рассматривать меня, теперь уже как командир своего бойца.

— Да, да, Ханна, — сказал он, — новости распространяются быстро, особенно среди таких, как мы… — И он многозначительно улыбнулся. — Ну, я очень рад видеть тебя наконец. — Подняв голову, он втянул носом воздух. — Мне кажется, матушка, что я чувствую запах кофе. Подчеркиваю: ко-фе.

Старушка раза два подходила к Флоору, клала руку ему на плечо и умиленно глядела на него.

— Да, но ты ведь не замерз. Это в ее честь, — сказала она, кивнув в мою сторону. — Ну ладно, раз уж ты пришел сюда…

Флоор ухмыльнулся мне:

— Видишь, в каком ты почете у матушки!

Де Мол снова исчез в задней части дома. Старушка принесла кофе и также ушла. Я осталась в комнате вдвоем с Флоором. Он начал расспрашивать, что мы для него приготовили, и весело присвистнул, когда я рассказала ему о захваченном на складе оружии. Он спросил, какого типа и калибра это оружие, и я сообщила ему все, что знала. Он все время глядел на меня, и его любопытство ничуть не смущало меня, даже когда он расспрашивал обо мне самой.

— Я вижу, — сказал он без долгого раздумья, — тебе следовало бы раньше приехать к нам… Ты все торчишь в Гарлеме и, собственно говоря, из-за этих двух девушек… Франс не плохой малый, этого я отнюдь не думаю… Не суди его слишком строго. Значит, он держит тебя в резерве! Но почему же? Ведь если бы это от тебя зависело, ты бы уже давно занялась чем-нибудь более интересным, правда?

— Если Франс держит меня в резерве, — ответила я, — то, мне кажется, лишь потому, что я в его глазах девушка и больше ничего… Как это унизительно! Ты поступил бы так, щадил бы меня только потому, что я девушка?

Он помешал ложкой в пустой чашке и сказал:

— Это зависит от… По-моему, нужно считаться с тем, что сам человек хочет и может делать. Это не имеет никакого отношения к тому, мужчина он или женщина.

— Вот такую постановку вопроса я приветствую! — радостно воскликнула я, чувствуя, что не могу простить Франса. Флоор заметил это и рассмеялся.

— Ну, ну, девушка, — утешая, добавил он. — Дел еще хватит; вот увидишь, враг постарается, чтобы нам было еще тяжелее… А пока давай привози сюда эти драгоценные вещи, тогда мы сможем продолжать борьбу!

Мы точно договорились, как я буду перевозить оружие; сделать это за один раз нельзя, даже если использовать самые большие велосипедные сумки; я высчитала, что управлюсь за три поездки; Флоор сказал, что приезжать можно не чаще, чем раз в два-три дня, и не с большим паромом, а с маленьким в Вестзаане, и как можно раньше утром. В первый раз я должна увидеть его, Флоора, он будет стоять на дамбе. Он поедет затем на велосипеде впереди меня на расстоянии двухсот метров и проводит меня таким образом по одному адресу в Ассенделфте; в следующие два раза мне придется проделать все это одной. Первую поездку наметили на 14 октября. В Ассенделфте будет временно сложено все привезенное мною, а уж товарищи из Заана позаботятся, чтобы оно не залежалось…

После ухода Флоора я подождала минут пять, затем тоже отправилась восвояси. Матушка де Мол заставила меня торжественно пообещать, что я снова заеду к ней, если буду «где-нибудь по соседству».

— Знай, мой дом — это дом Сопротивления, — сказала она от чистого сердца. — Он всегда открыт для всех вас!

Я ехала на велосипеде обратно сквозь солнечный свет и золото увядающей осенней природы, переполненная впечатлениями от всех сегодняшних встреч. Меня глубоко поражало, как тесно спаивает тайное братство людей, которые еще сутки назад были чужими друг другу, — я ехала в это время через польдеры и думала о своих товарищах в Гарлеме, об Ан и Тинке и Энсхеде; думала обо всех неизвестных, к кому тянулись от меня невидимые живые нити и снова возвращались ко мне, заряженные силой человеческой солидарности, — то была тайная, могучая сеть, к которой я приобщилась.

Мой расчет, что я смогу перевезти оружие за три раза, оправдался. К концу октября я отвезла в Ассенделфт последнюю партию револьверов. У меня ни разу не было недоразумений с контролем; повсюду разъезжали на велосипедах женщины с сумками, чтобы добыть продуктов у крестьян на польдерах. Свои волосы я предусмотрительно убирала под головной платок и каждый раз меняла пальто. И каждый раз — о чем я никому не проговорилась— я клала в карман револьвер. Я знала, что ожидало меня, если бы нацисты или фашистская вспомогательная полиция задержали меня и заглянули в мою велосипедную сумку. Я не намерена была попадаться им в лапы, не попытавшись даже бороться за свою жизнь и не пролив крови врага. Но в этих трех поездках (и еще во множестве других) мне действительно сопутствовало счастье. И я с удовольствием выслушивала похвалы моих товарищей и начальника группы.

Седьмое ноября

Ноябрь начался плохой погодой. В работе нашей группы наступило заметное затишье; казалось, Франс, несмотря на приток боеприпасов и оружия, не был вполне уверен, что ему следует предпринять. А может быть, его душевное равновесие было нарушено в большей мере, чем он хотел признаться, когда опубликовали новые смертные приговоры — это произошло в конце октября. Все мы были потрясены, в особенности потому, что нацисты изобрели новый способ их обнародования: если верны были сообщения, полученные нами из тюрем, то было уничтожено наверняка человек сорок-пятьдесят; нацисты поместили в своих газетах объявление о том, что будут сообщать имена казненных постепенно, небольшими группами, по пять или по шесть человек.

Рулант яростно скомкал газету, в которой только что прочел это извещение, и воскликнул — Черт возьми, у них теперь и террор строго распределяется?

— Им нужно держать в постоянном страхе людей, которые хотят дать немцам отпор, — вот в чем дело, — проворчал Ян.

— Пусть делают, как им угодно… мы будем продолжать борьбу, — сказал Эдди.

Франс ничего не говорил; что-то, видимо, не давало ему покоя; он сидел молча, с озабоченным видом и грыз ногти. В последнее время он почти не разговаривал с членами группы; видно, ему казалось, что они ожидают от него чего-то такого, что он не может им дать. Хюго исчезал иногда на несколько дней, и я догадывалась, что этот скрытный человек, который изредка появлялся в штабе с суровыми складками возле рта и еще более немногословный, чем обычно, выполнял очередное задание.

Между нами было условлено, что вечером 7 ноября мы все встретимся в штабе, чтобы послушать Би-би-си, которое объявило трансляцию из Москвы доклада, посвящённого празднованию дня революции.

Около полудня того же дня на наш домашний адрес пришла из Бельгии открытка с видом. Ее послала Таня; на почтовом штемпеле стояло «Намюр», дата отправки — середина октября. На открытке были лишь адрес моих родителей и Танина фамилия. Мы по очереди молча рассматривали открытку, как будто немой кусочек картона с изображенным на нем видом мог нам еще что-то рассказать о Таниных злоключениях; но единственный вывод, к какому мы пришли, был тот, что Таня действительно уже за границей. Я хотела было сказать: «Да, в Бельгию-то она попала, а что дальше?..» И промолчала, не желая обескураживать своих домашних.