Тамара обвила его шею руками, шутя повисла на нем и сказала, глядя на него снизу:

— Я же тебе говорила, что чем откровеннее поступаешь, тем меньше человек догадывается. И потом ты не можешь себе представить, как он высоко ставит тебя. Ну, идем сюда…

— Вот это и ужасно… — сказал Кисляков, идя за ней в спальню.

— А ты знаешь, для меня было что-то гипнотическое, влекущее в том, что ты — его друг, и для тебя дружба Аркадия является чем-то очень большим, — говорила Тамара, лежа на постели и гладя волосы Кислякова. — Меня оскорбило твое отношение ко мне, когда ты сказал, что смотришь на меня как на сестру; меня еще никто так не оскорблял. Я, помню, читала старинные романы, где друг, не желая нарушить верности своему другу, кончал с собой, полюбив его жену. Значит, несмотря на дружбу, можно всё-таки полюбить жену друга.

— Это я только говорил, что смотрю на тебя, как на родственницу, — сказал Кисляков, — но я с первого мгновения почувствовал, что ты будешь моею.

— Я видела это, — сказала Тамара, улыбнувшись. — А что во мне привлекло твое внимание больше всего?

— То-есть как «что»? — переспросил Кисляков, чтобы выиграть время и обдумать ответ.

— …На чем ты прежде всего остановился?

— А ты как думаешь? Угадай!

— Ну, я не знаю.

— Конечно, сразу мое внимание привлекли твои глаза В них чувствовалась большая и напряженная духовная жизнь.

Тамара благодарно сжала руку Кислякову и уже с другим выражением сказала:

— Но он чувствует, что я к нему переменилась, потому что я всячески отстраняюсь от него, говорю, что устала, нездорова и т. д. И часто вижу, как он плачет.

— Все-таки нельзя же так обращаться с ним, как ты обращаешься.

— Что же я могу сделать. Он мне противен, — сказала раздраженно Тамара.

Кислякову, с одной стороны, было приятно, что она чувствует к Аркадию отвращение. Значит, он может быть спокоен, что она принадлежит ему одному. Но в то же время приходило соображение о том, что вдруг ее отвращение к мужу усилится настолько, что она не будет в состоянии жить с ним на одной квартире. Поэтому он сказал:

— Ну, ты всё-таки будь с ним поласковее, надо же себя сдерживать. Ведь он прекрасный человек. У меня в сравнении с ним отвратительный характер.

— Ты для меня хорош и с отвратительным характером. Ну, теперь пойдем, сядем спокойно на диван.

Аркадий пришел, неся в обеих руках покупки.

— Что же ты так скоро пришел? — спросила Тамара.

— А тебе хотелось, чтобы я подольше ходил? — сказал Аркадий, посмотрев на нее. И в его тоне не было обычной мягкости.

Тамара, пересматривая покупки, ничего не ответила. Потом вдруг сказала:

— Вот ясно, почему: мелу не купил… килек не вижу. Я же знала, что хоть что-нибудь, да забудешь.

— Про кильки ты не говорила.

— Нет, я-то говорила, это уж во всяком случае.

— Ну, значит, я лгу, — сказал обиженно Аркадий. Он даже покраснел.

Кисляков пересел с дивана к окну и делал вид, что просматривает книгу, которую перед его приходом читал Аркадий.

— Открой сардины, — сказала Тамара, обращаясь к мужу. Но едва только он стал открывать, как она взяла их у него из рук, сказав:

— Что же ты прямо на скатерти делаешь? Неужели нельзя хоть бумагу подстелить, если трудно сходить в кухню.

Она стала открывать сама, поставив сардины на тарелку. Но коробка, скользнув, вырвалась у нее из рук, перевернулась боком на стол, и на скатерти разлилось большое масляное пятно.

— Ну вот, ты сделала лучше… — сказал Аркадий.

Тамара бросила коробку и ушла в спальню.

Аркадий попробовал через некоторое время пойти к ней, но она стала лицом к туалетному столу и спиной к нему и не ответила ни на одно его слово.

— Оставь меня, наконец! — крикнула она.

— Пойди к ней, — сказал вернувшись в столовую, Аркадий.

Кисляков пошел. Он усадил Тамару в кресло и стал уговаривать взять себя в руки.

— Боже мой, ну неужели ни на один день мы не можем остаться с тобой вдвоем? — сказала она. — Ведь ничего больше нет!..

— Что же делать… Ну, пойдем, а то неудобно.

Тамара обхватила его шею руками, с которых спустились широкие рукава халатика, не отпуская, напряженно смотрела на него и с каким-то выражением отчаяния и боли целовала в губы. Кисляков, чувствуя, что шея у него покраснела от напряжения, всячески старался снять ее руки и перевести ее внимание на что-нибудь другое. И даже мелькнула испуганная мысль — уж не полюбила ли она его.

Тамара поцеловала его еще раз и, оттолкнув, пошла с ним в столовую. Аркадий одиноко сидел у окна, с неподвижно устремленным в темноту взглядом. Когда они вошли, он не обернулся.

— Ну, что же, давайте ужинать, — сказала Тамара.

Аркадий встал и подошел к столу. А когда начали ужинать, он стал пить рюмку за рюмкой.

— Чего ты ради принялся? Тебе вредно, — сказал Кисляков.

Аркадий ничего не отвечал.

Когда Кисляков после ужина уходил домой, Тамара, всегда выходившая провожать его одна, выйдя с ним в коридор, сказала:

— Неужели у тебя нельзя видеться? Я больше так не могу.

— Что же, можно, пока жена не приехала. — Приходи завтра, — сказал Кисляков, а сам подумал, что ее требования идут всё дальше и дальше. А там в один прекрасный день скажет, что не может больше жить с мужем, и явится к нему как раз в тот момент, когда вернется Елена Викторовна.

XXXVII

На другой день Кисляков убрал, насколько было возможно, комнату и стал ждать Тамару.

Но вдруг ему пришла испугавшая его мысль: о чем он будет с ней говорить?.. Когда они виделись в квартире Аркадия, то там в их распоряжении бывало всего несколько свободных минут, они не сталкивались лицом к лицу на более долгий срок, и все их разговоры заключались в коротких фразах, которыми они перекидывались. Теперь же предстояло провести вместе весь вечер.

А вдруг он будет молчать, как гроб, как это бывает, когда придет шальная мысль о том, что не найдется темы для разговора, и начинается мучительное состояние с придумыванием вопросов, какие бы задать собеседнику, чтобы не молчать.

Возвышенный разговор на тему о личности, о собственном стремлении был невозможен. С тех пор, как его жизнь стала фальшивкой, для него стали неприятны всякие возвышенные разговоры с женщинами, потому что они лишний раз напоминали о том, о чем не хотелось вспоминать. Но женщина всегда требует от мужчины, чтобы он был внутренне значителен, чтобы он чем-то горел, куда-то стремился, делал большое дело. Она всегда требует наличия духовности в отношениях. Поэтому всегда начинаются разговоры на темы духовного порядка. И когда ему приходилось встречаться с женщинами, он, как неизбежную скуку, выслушивал их разговоры об одиночестве, об отсутствии родной души. На что ему нужна была их душа, когда он собственную-то давно забросил.

А тут, вероятно, Тамара начнет говорить о своей невозможности пробиться в жизнь. Придется утешать ее и говорить то, во что сам не веришь: что талантливый человек всегда выйдет на дорогу, нужно только подождать. Он был уверен, что у нее нет никакого таланта. Это он видел по ее попыткам. Она иногда становилась в позу и, глядя на Аркадия, который не спускал с нее восторженных глаз, начинала читать стихи. Читала она плохо, иногда сбиваясь и повторяя строчку два раза, при этом так напыщенно и неестественно, что было неловко за нее. Тем более, что всё-таки нужно было для приличия хвалить.

Теперь, если она вздумает опять читать стихи, придется хвалить и говорить, что у нее огромный талант, так как иначе она расстроится, и к ней тогда не подойдешь. А там, наверное, мещанка будет из-за стены слушать…

Тамара же будет думать о том, как красива и поэтична их любовь.

Единственным средством избежать всех подводных камней, т. е. незнания, о чем с ней говорить, возвышенных разговоров и чтения стихов, — было вино. Имея это в виду, он в первую голову позаботился о вине.

В восемь часов Тамара пришла. Она остановилась посредине комнаты, взглянула на Кислякова из-под своей шляпки и обняла его обеими руками. От нее пахло осенним холодом. Он снял с нее жакет и усадил за стол на диван, где был приготовлен ужин. Он говорил ей ласковые слова, какие приходили в голову, гладил ее ноги и проявлял возможно больше оживления, чтобы как-нибудь не наскочить на долгий возвышенный разговор или не замолчать от незнания, о чем говорить.