— Может, сходить к овощехранилищу… там доски из-под ящиков овощных всегда валяются…
— Да они все засраные этими помидорами гнилыми… лучше по дачам прошвырнуться…
Пока мы грустно делились неосуществимыми проектами, потягивая зажатые в кулаках сигареты, Валера явно время не терял и, неожиданно нарисовавшись из темноты, как заправский следопыт, почему-то шепотом сообщил:
— Мужики, там на торце окошко на чердак этой богадельни. Без рамы и стекол. Может, вы меня подсадите… посмотрю… может, есть чего.
Вариантов было немного, и мы, затушив окурки, двинулись за Гвоздевым.
Окошко на чердак располагалось не так уж и высоко, метрах в трех от земли. Мы подсадили Валеру, и он, подтянувшись, скрылся в темном проеме. Пару минут оттуда доносился шорох, а потом в свете наших фонарей появилась голова Гвоздева.
— Мужики… бл… тут гроб стоит… новенький… еще даже материей не-о битый…
Мы офонарели. Чего-чего, а вот возможности производства в нашем высшем военно-морском учебном заведении гробов никто предполагать просто не мог. Теперь подсаживали уже меня. В отличие от спортивного и сотканного из мышц и сухожилий Гвоздя, я уже тогда обладал небольшим пивным животиком и преодолел путь на чердак, не в пример Валерке, тяжело и с придыханием. Но то, что я увидел там, стоило того. На засыпанном опилками полу чердака, на импровизированной подставке из нескольких кирпичей и правда стол гроб. Довольно большой и рассчитанный на человека с ростом явно выше среднего. Отсутствие на чердаке чего-либо другого, стропила, косые своды крыши и мерцающий свет наших фонарей, вообще, создавали на чердаке атмосферу какого-то средневекового вурдалачьего романа, отчего нам с Валеркой даже стало немного не по себе.
— Борисыч, давай решать побыстрее… неуютно тут как-то, бл…
Я обошел гроб. Был он сколочен из великолепных струганых досок, ошкурен и обработан на совесть, и, судя по запаху свежего дерева, был изваян совсем недавно. И по всем показателям этот гроб, как сырье для полок, подходил нам как нельзя лучше. Я посмотрел на Гвоздя. Тот пожал плечами и, угадав мои мысли, сказал:
— А что… на плечи и в роту… по-быренькому так…
Я вернулся к окошку и спросил у оставшихся внизу:
— Мужики, никто некролога в училище не видел последние дни?
Ребята переглянулись.
— He-а, Борисыч… Я сегодня через центральный вход два раза ходил. Не было там ничего.
— Ая сменялся с «Борта»… На КПП тоже ничего не было.
Некрологи в училище вывешивали в фойе парадного входа и на КПП, и хочешь не хочешь, но они в течение дня на глаза курсантам попадали.
— Так, мужики… гроб берем. Несем в роту, там и разберем, здесь стремно ломать… услышать могут.
Когда гроб спустили вниз и мы попримерились к нему то так, то эдак, оказалось, что гроб легче всего нести, как в траурной процессии, водрузив его на плечи с накрытой крышкой. Обвязав его какой-то найденной в кустах веревкой, чтобы крышка не спадала, мы синхронно подняли этот похоронный атрибут и двинулись старой дорогой обратно в роту.
На подходе к складу нашу процессию остановил неясный шум, доносившийся со стороны находившегося там у ворот часового. Аккуратно сняв гроб с плеч, мы отослали Гвоздя в разведку. Минут через пять он вернулся, озабоченно сообщив, что там дежурный по училищу проверяет караул, и, судя по всему, это надолго.
Дежурным по училищу в этот день заступил капитан 1 ранга Коломаренко, мужчина довольно немолодой и в силу своего предпенсионного возраста чересчур раздражительный. Был он начальником кафедры турбин, умом обладал изрядным, но под старость обрел немного склочный характер, который выражался в том, что уж очень ему нравилось учить курсантов жить и служить правильно. А значит, и часового сейчас наставляли, как правильно обходить тесный дворик склада, учили по-настоящему носить автомат и десятый раз отрабатывали с разводящим процедуру смены часового с поста с самым правильным эмоциональным и патриотическим настроем. А отсюда следовало, что мимо склада нашей похоронной процессии хода нет.
— Мужики, а может, напрямик? Через плац. Ачто? Коломаренко с караулом еще минут пятнадцать проколбасится, старший помощник дежурного сейчас спит. Дежурные по факультетам у себя в рубках ко сну готовятся. Быстренько промчимся через плац и по трапу вниз… в принципе можем проскочить.
Алёхин Толик парнем был взвешенным, и попадаться ни на чем не любил, а оттого его слова я принял к сведению и призадумался. Торчать с гробом на месте было как-то неудобно. Мог случайно забрести первокурсник из состава дежурного взвода, охраняющий так называемый гидролоток, и узрев в ночи четырех неизвестных с гробом, дать волю своей неокрепшей психике. Тот же Коломаренко после наведенного шороха на складе мог элементарно направится сюда в надежде перепугать того же первокурсника до нервного поноса и выпадения волос на затылке. Да мало ли чего… А тут и правда можно было совершить наглый, практически «суворовский переход через Альпы». Я еще почесал в затылке и отдал команду:
— Гроб на плечи! Вперед!
И мы, презрев всю безопасность нашего рейда, рванули напрямик по склону, к правой паттерне. Проходя ее, мы уже взяли ногу, чтобы разнобой не замедлял движение, и уже синхронно, шагая походным строевым шагом, вышли на плац. Наверное, это было красивое, завораживающее и одновременно страшноватое зрелище. Огромный училищный плац ночью освещался скупо, и теперь на него падал лишь лунный свет и подсветка парадного входа в учебный корпус. И вот по нему быстро и практически беззвучно плыл гроб, лежащий на плечах четырех абсолютно темных фигур. В какой-то момент мы оказались на самой освещенной части плаца, но вновь быстро нырнули в темноту деревьев. По трапу мы уже практически бежали, миновав самое узкое место в подземном переходе, вздохнули уже спокойнее и через несколько минут влетели в свою казарму, как мне казалось, не замеченные никем.
Дежурным по роте в тот день заступил старшина 2 статьи Дубровинский Сашка, в простонародье Дубрик. Парень безобразно умный, до такой степени, что, будучи старшиной класса, за пару занятий рассчитывал всем своим курсовики по ядерным реакторам только для того, чтобы его потом не драли за успеваемость всего класса. Как и все талантливые люди, Дубрик имел свои заскоки, причем часто веселые чуть ли не до паралича, а иногда и жутко принципиальные и вредные, за что позднее и вылетел из училища. Сейчас Дубрик, дождавшийся своих законных двух часов ночи, собирался спать и дефилировал по спящей казарме опоясанный одним полотенцем, но нацепив еще ради хохмы повязку «РЦЫ» на голую руку, пилотку и штык-нож на ремне. Наше появление с гробом вызвало у него неописуемый восторг, впрочем, как и у дневального. И Дубрик недолго думая скинул с него крышку и улегся в гроб, скрестив руки на груди и закрыв глаза. При этом Дубрик умудрился потерять полотенце, и мы дружно заржали при виде лежащего в настоящем гробу дежурного по роте голого, но тем не менее при всех атрибутах дежурно-вахтенной службы. Так бы мы наверное и ржали до упаду, но наше веселье прервал скрип двери. На пороге стоял дежурный по факультету, капитан 2 ранга Расщепков, и было заметно, что фуражка на его голове как-то самостоятельно начинает подниматься вверх. Вообще лицо у него было просто неописуемым. Глаза открылись на максимально возможную ширину, и в них проглядывала смесь всех возможных человеческих эмоций от неудержимого смеха до затаенного испуга. К тому же мы не успели занести гроб куда подальше от входа, и дежурный по факультету имел возможность в подробностях лицезреть немалое мужское достоинство Дубрика, отчасти прикрытое завалившимся на него штык-ножом. Сам же Дубрик за нашим хохотом не расслышал звука открывавшейся двери, и, лежа в гробу с закрытыми глазами, уже в воцарившейся тишине, продолжил начатый спектакль.
— Борисыч… прошу похоронить меня на пляже в парке Победы, с почетным караулом из начальников всех кафедр с палашами наголо, и троекратным салютом со всех кораблей Черноморского флота. Также прошу на мои похороны пригласить всех лаборанток с кафедры физики и электричества, особенно мясистую Танюшу из лаборатории ТОЭ…