В этом достопамятном году наравне со многими дефицитами в стране неожиданно образовался дефицит никотина. Из магазинов и киосков пропал абсолютно весь табачный ассортимент. Если в центральной части страны еще можно было как-то разжиться куревом, то на Севере ситуация с сигаретами была очень напряженная. На кораблях разобрали плесневелые запасы «Памира», который был положен матросам, но никогда не бывал востребован и подчас просто выбрасывался, чтобы не занимать место. Меня до поры до времени выручало то, что я курил еще и трубку и когда после автоном-ки экипаж был в санатории под Москвой, умудрился случайно купить полтора десятка пачек болгарского трубочного табака «Нептун», он меня и спасал практически до отъезда в Баку. Но, к сожалению, все хорошее когда-то кончается, кончился и табак, а вот курить хотелось. Найденная где-то дома полупустая пачка пересохшего от старости «Родопи» спасла меня только до аэропорта, а там я остался уже один на один с никотиновой зависимостью. Ненадолго меня спас мой подконвойный Брыль, у которого тоже оказались последние две сигареты в помятой пачке «Примы», которые мы выкурили перед посадкой, смакуя и сплевывая прилипающие к губам табачины.

Через полтора часа мы выгрузились в аэропорту Пулково, где нам предстояло прождать часа три до рейса в солнечный Азербайджан. Первым делом, забыв даже о гальюне, мы с Брылем бросились на поиски сигарет. Столицы есть столицы, и курево обнаружилось сразу, в первом попавшемся кооперативном буфете, но по абсолютно космическим ценам. Мысленно пощелкав калькулятором, я вздохнул и решил все же прикупить себе хотя бы блок самых дешевых в этом заведении сигарет «Арктика». Но был неожиданно остановлен Брылем.

— Не надо зря деньги тратить, тащ каплейтенант… Дома все будет. Давайте по пачке купим.

Почему-то я решил, что ему можно верить, и ограничился парой пачек. После этого мы с блаженством перекурили и отправились перекусить. Цены в закусочных аэропорта были так же величественны, как и табачные, и я начал потихоньку сомневаться в своей кредитоспособности. Потом Брыль попросился на все оставшееся время отправить его в видеозал на просмотр какой-то то ли «Мухи», то ли «Конана-варвара». Я согласился, но перед этим Брыль, впервые оказавшийся после Баку в большом городе, с детской непосредственностью прилепился к какому-то киоску, торговавшему всякой расплодившейся на этот момент кооперативной ерундой. Он накупил массу какой-то ерунды и даже значок, имитирующий знак депутата Верховного Совета СССР, но с надписью «Депутат самого себя». Значок Брыль торжественно приколол к лацкану своей джинсовой куртки и убыл смотреть видеоужасы, а я отправился на осмотр заметно изменившегося с моего последнего прилета аэропорта. Если бы я знал, как икнется нам этот значок вскорости, то, наверное, отодрал его от брылевской куртки с воротником.

Самолет на Баку вылетел минута в минуту. Полет прошел быстро, так как я просто уснул, а Брыль прилип к какой девушке по соседству и весь полет рассказывал ей о красотах Каспия, ужасах Заполярья и героике службы подводника. Баку встретил голубым небом, палящим солнцем и удушливой жарой, так что, ступив на трап самолета в своих северных нарядах, мы моментально взопрели и разделись до рубашек. И тут я сразу приметил, что все как-то неправильно в этом аэропорту. И высадили нас из самолета не к автобусу, а довольно далеко от самого аэропорта, и встречали нас носатые черноволосые милиционеры, а не служащие «Аэрофлота», и весь пассажирский табор направили не к самому зданию вокзала, а к соседнему невзрачному строению, на стенах которого явственно просматривались следы от автоматных очередей…

В это здание всех запускали через узкую дверь, за которой был установлен временный турникет. Было заметно, что помещения совершенно не предназначены для приема пассажиров. И самое главное, что за турникетами стояли военные и милиционеры, все как один азербайджанцы, вооруженные до зубов и упакованные в доспехоподобные бронежилеты. Хотя они и не проявляли никакой агрессивности, но все пристально всматривались в лица пассажиров. И когда Брыль, шедший передо мной, миновал турникет, два милиционера неожиданно ловко взяли его под руки и быстро повели к какой-то двери. Я было рванул за ним, но меня резко и неожиданно остановил какой-то майор, и когда я попытался отодвинуть его в сторону, чтобы догнать моего уводимого в неизвестность подопечного, меня просто спеленали. В спину ударили чем-то жестким, по-видимому, прикладом автомата, а когда я приземлился на пол, руки резко завернули за спину, защелкнули наручниками и пару раз ласково приложили ногами по ребрам, чтобы я успокоился. Потом меня приподняли и потащили в соседнее помещение. Туда же принесли мою сумку. Начался обыск. Говорить мне не давали, да и в этом не было никакого резона. Вокруг слышалась только азербайджанская речь, в которой я, памятуя службу, понимал только ругань, которой, кстати, слышалось немало. Как я был рад в этот момент, что не взял с собой и пистолет, и наручники и вся моя принадлежность к Вооруженным силам ограничивалась только документами!

Карманы у меня вывернули, содержимое сумки вытряхнули на стол и методично просеивали в четыре руки. Не найдя ничего крамольного, вещи запихнули обратно в саквояж, а мои документы, изъятые из карманов, куда-то унесли. Меня же с наручниками, защелкнутыми за спиной, вытолкнули в еще одну дверь, за которой оказалась неплохо оборудованная камера, с решеткой, нарами и группой довольно прилично выглядевших граждан на них. Мои тюремщики затолкнули меня в камеру, не сняв наручники, заперли решетку и удалились.

— Здравствуйте, молодой человек! О, да вы в оковах… Проходите, проходите … Присаживайтесь. Как говорится, в ногах правды нет… Как и ваших руках, вероятно, тоже!

В камере находились пять человек, все очень прилично одетые, чистенькие и все с каким-то сытновато-одухотворенным выражением лица, которое бывает либо у пожизненных членов Союза писателей, либо у махровых номенклатурщиков на заслуженной пенсии.

— За что же вас загребли в кутузку, молодой человек?

Говоривший был мужчина, лет за пятьдесят, статный, но тучноватый,

с залысинкой и благообразным вальяжным лицом, на котором читались годы, проведенные явно не у мартеновской печи, и тем более не в военной организации.

— Матроса домой вез… Больного… Только сошли с самолета, сразу схватили, как бандитов… Наручники эти еще нацепили…

О-о-о, так вы, молодой человек, вероятно, офицер? — заинтересованно спросил мужчина.

— Да. Северный флот, — утвердительно кивнул я.

— Да, молодой человек, армия сейчас находится в очень тревожном состоянии… Мы давно предупреждали, что все может кончиться именно так. Бойня, кровь, народная ненависть к режиму…

Мужчину явно понесло, и я, не очень вежливо перебив его, спросил:

— Это все понятно. Но почему на мне наручники и я сижу тут с вами? Что происходит?

Мужчину это ни капли не обидело, и он даже с каким-то удовольствием начал объяснять:

— Видите ли, господин офицер, сейчас в Азербайджане проходят первые, заметьте, именно первые независимые выборы с момента воцарения советской власти на Кавказе! И я очень даже понимаю наших азербайджанских товарищей, которые не хотят, чтобы на волеизъявление народа оказывали давление извне… Очень понимаю… Вот поэтому они и задерживают всех, кто может оказаться, так называемыми независимыми наблюдателями, а по сути, кремлевскими наймитами… А мы… представители «Демократической России», всегда выступали на стороне наших национально-духовных соратников, и довольно странно, что нас, идейно солидарных с народом Азербайджана, держат здесь…

Деморосса снова понесло, а я, поняв, в чем суть дела в общем, но так и не поняв, за что же здесь сижу именно я, как-то успокоился и примостился поудобнее на нарах. Группа же «арестованных» демороссов, воодушевленных моим собеседником, подхватила его монолог и начала чуть ли не митинг в нашем узилище. Я вполуха слушал их революционный бред, больше стараясь как-то поправить наручники, которые уже довольно больно впивались в запястья рук.