— Доктора… уток лечат, — смеясь, показывала на нас Теюнэ. А мы сидели на крыше, каждый на своей половине дома, и стреляли в пролетающие над домом стаи. Если утка на моей половине, я ее добыл, если на половине Николая — он. Но охота была неинтересной — за час мы убили больше двух десятков птиц, они сотнями ШЛИ стая за стаей, а вечером, угомонясь, сидели в разводьях между одинокими льдинами, все пространство свободной воды было заполнено птицами, их тут можно было насчитать тысячи, хоть стреляй наугад из рогатки — не промажешь.

Может быть, и вправду остаться? Где я еще найду дом, чтобы вот так запросто каждый день смотреть в океан? И разве есть где еще такие льды, такая вода, такой горизонт, такое солнце? Конечно, я всегда буду приезжать сюда, ведь здесь чаще непогода, а значит, сердце спокойней, но может, просто не уезжать? А?

— Скучно будет… без Мальчика, — говорит Наташа, примеряя собаке чулочки. Наверное, она начала думать о своем отъезде в интернат, почти навсегда. Плохо ей будет и без Мальчика, и без Элгывыквы, и без избушки… Со слезами будет уезжать отсюда после летних каникул, это уж я знаю точно…

Ухожу в сони готовить пищу для собак. Рублю мороженые тушки песцов, они у нас свалены на чердаке. К ним добавляю куски копальхена — кислого мороженого моржового мяса из ямы. Куски моржатины вперемешку с песцами идут, что называется не глядя. Собаки глотают куски. А так, без моржатины, они едят мясо песцов неохотно, вот и приходится их обманывать, чтобы экономить копальхен и нерпичий жир.

Элгывыквы — Белому Камню я даю больше, чем остальным собакам. Нет, я ее не балую, просто ей нужно больше, чем остальным, ведь ей скоро щениться…

Я возвращаюсь в дом и продолжаю чай, прерванный час назад.

— У меня там дело… мне все равно туда ехать надо, возвращаться…

— У тебя всегда много дел, — сердито машет рукой Николай.

Мы молчим.

— А здесь было бы одно, — вдруг говорит он.

— Какое?

— Просто жить здесь.

— О-о! Гм… хорошее дело!

— Лучше всех! — доволен Николай.

Он понимает, раз я сюда все время приезжаю, значит, от чего-то там я очень устаю, что-то там мне надоедает. И он хочет, чтобы мне было хорошо, потому что здесь плохо не бывает, здесь ничего нет такого, что могло бы надоесть. Разве может надоесть или приесться море, или льды, или снег. Это как воздух — на всю жизнь.

От снега разве что можно сойти с ума, и то только тогда, когда вы чужие — вы и снег.

Прошлым летом наша экспедиция работала в лесотундровой зоне, в такой глуши, что лучше не придумаешь. И тишина была такая — даже собственные шаги не всегда слышно. От нас ушел Гена — промывальщик. Нашли мы его через сутки. Он держался за голову и шептал:

— Тишины хочу, тишины, ти-ши-ны!

У всех тишина звенела в ушах все лето. Просто Гена сошел от тишины с ума.

Мы вызвали вертолет, и в поселке Гена оклемался. Но ходил по экспедиции тихий, понурив голову, все к чему-то прислушивался. Отправили его лечиться на материк.

От снега он тоже мог бы тронуться, но безмолвных снегов не бывает. У снега всегда есть звук. И в разную погоду разный. Чтобы это узнать, надо остаться с ним наедине. Тогда это станет понятно. Даже если себя захочешь понять, останься сам с собой наедине, выслушай себя. Хорошо, если вы себя как собеседник устраиваете, а если нет?

— Выделай ему песцов, Теюнэ, — сказал Николай, — вдруг скоро уедет. — И обиженно закурил новую папиросу.

— Не надо…

— Но ведь ты их поймал… Тех четырех ты же поймал, — сказал Николай.

— Но капканы твои, и привада твоя, и собаки твои — значит, и песцы твои. Я только ставил капканы, и это не считается…

— Ох! — смеется Николай, — да бери же! Русские женщины любят меха, я знаю. Бери! Сам поймал — сам подаришь кому хочешь.

Теюнэ завернула мне своих выделанных песцов и сунула в рюкзак.

В апреле прилетел вертолет. Он сделал два круга над распадком, пролетел над нами и снова ушел к распадку — сел в самом его начале.

Мы мигом снарядили нарту, и собаки весело помчали навстречу вертолету.

У машины суетились люди. На снег выгружали ящики, длинные колья, брезент, толь, мешки с углем.

— Геологи, наверное, — объяснял я Николаю, — прилетел отряд на весновку. А снег стает — вся партия соберется. Вот и соседи есть у тебя, не скучно будет…

Николай с интересом рассматривал новых людей.

Что-то уловил я знакомое в движениях маленького круглого бородача. Он помогал геологам, летная куртка была ему мала — это чувствовалось, он упарился, снял шапку и… и засветилась величественная лысина, лучшая лысина северо-востока, гордость арктической авиации! Конечно же, это был Эдик, известный чукотский ас, полгода назад проводил я его на материк насовсем. Вот так встреча!

— Ну, здравствуй! Ты же на юге! Или это не ты?

— Не верь глазам своим! — Мы обнялись. — Юг не для белого человека!

— А борода для конспирации?

— Чтоб начальство не узнало…

— Начальству известно все.

— Это уж точно, — вздохнул он. — Летишь со мной?

— Если без кинозвезд…

Он засмеялся:

— Ни-ни, упаси боже!

— Тогда лечу… Едем домой, Николай, собираться…

Мы развернули упряжку и поехали к избушке.

Вертолет свой Эдик пригнал сам с материка и долго летал на нем исправно. Но вот однажды у мыса Сердце-Камень машина поднялась в небо и круто у самого берега упала в море. Дело было на мелководье, люди спаслись. А после специальная комиссия доискивалась причин аварии. Причины были найдены. Но Эдик придерживался своей версии. В этот день с утра он решил сделать вертолет поуютней. Вырвал из журнала цветной портрет киноактрисы и прикрепил над иллюминатором. И в этот же день упал.

— Все из-за нее, шерше ля фам, вот в чем дело.

— А кто хоть был на портрете?

— Пола Ракса… из Польши… на нашу голову.

— Роковая тетка!

— И не говори! Вот не повесь я ее тогда в машине — все было бы о’кейчик.

Из-за этой истории летает Эдик теперь вторым нилотом и никогда не берет на борт иллюстрированные журналы. Кто знает, может быть, он и прав.

…Я простился с Теюнэ и Наташей коротко, будто уезжал ненадолго. Николай ждал с упряжкой, Теюнэ вынесла рюкзак и карабин, Наташа посидела немного на нарте (хитрунья, я ведь знаю для чего — это хорошая примета), Теюнэ взяла мой нож и слегка постругала им остол, совсем немного, — это тоже хорошая примета, упряжка тронулась, Наташа и Теюнэ долго махали вслед.

Я попросил Эдика пройти низко над берегом. Было хорошо видно бегущую по распадку упряжку и две фигурки у дома на снегу.

Вертолет сделал круг над льдами и взял курс на юг, к синим отрогам.

— Там хорошая погода, — показал рукой на красную полоску Эдик. Я кивнул. Говорить не хотелось. Не из-за шума винтов — просто я еще был там, на земле, в избушке.

— Там хорошая погода, — еще раз сказал Эдик.

«Конечно, — подумал я, — там у меня будет болеть сердце».

И сколько бы я потом ни летал и куда бы ни ездил, если вдруг становилось невмоготу, я бросал все и как оголтелый мчался туда, где чаще пурги, где мне легче и спокойней и все суетное настоящее кажется никчемным по сравнению с величием снегов, льдов океана, умением Теюнэ заваривать чай и немногословностью Николая.

Решение приходит сразу. Неожиданно, как звон в ушах. Но это только кажется, что неожиданно. На самом деле все происходит потому, что уже вторую неделю в столе лежит письмо от Николая: «…Скоро лето кончится, а утки все летят. Что же ты обещал, а не едешь?..»

Мишаня

Пятьдесят раз видела Большое Солнце корявая старуха Ильмытваль. Руки ее уже не могут держать иглу, но ножом она орудует исправно, глаза слезятся, а слух по-прежнему чуток, как у молодой волчицы.

Ильмытваль сдирает шкуру с убитого пса Илекеу. Илекеу — Белая Шейка — был стар, ленив и совсем бесполезен в большом хозяйстве Нанывгака. Его шкура пойдет на воротник летней кухлянки и оторочку малахая. Красивым был Илекеу. Баловал его Нанывгак. Кормил хорошо и бил нещадно, пока не убедился, что толку от него в упряжке не будет.