Николай хорошо знает шамана, это его родственник. Но я не пристаю с расспросами. Тут, на побережье, еще столько раз придется удивляться — только имей терпение, не будь гостем живи той же жизнью, тем же хлебом насущным, что и люди этого края, хоть ты и приехал погостить ненадолго.

Мы одни тут живем, от нас до любого жилья далеко, несколько дней нартового пути. Нам спокойно и хорошо, мы понимаем друг друга.

Я отладил старенький приемник, и Николай, бросив вязанье, слушает музыку, покуривает, отдыхая, а рука его машинально выстукивает ритм по цинковому ведру. В ведре вода — растаявший лед. Я смотрю на ведро, на Николая — мы улыбаемся. Несколько дней назад цинковое ведро, чуть меньше этого, унес ворон. Черный ворон (они в тундре громадные, как грифы) взял дужку ведра в клюв и улетел. Летел он низко и крыльями махал часто — было ему тяжело. Я бросился в дом за карабином, стрелял, да куда там! Ворон с ведром улетел за сопку. Зачем ему ведро? Никто из нас не знал…

Зато я узнал, что нельзя стрелять в ворона, здесь никто в ворона не стреляет. Ворон — прародитель здешних людей рода Теюнэ. И в бурого медведя нельзя стрелять — это предки Николая. Они ушли к верхним людям, а их души иногда вселяются в медведя. Поди узнай в какого? Нельзя стрелять…

— Кончай цинговать?! — будит меня Наташа.

— Кит-кит илькатыркин![8] Дай поспать!

Людей, подверженных цинге, обычно одолевает сонливость. И с тех давних времен на побережье сохранилось выражение «цинговать» — долго валяться в постели.

— Кончай цинговать! — теребит меня Наташа.

— А ты умывалась? — Я вылезаю наполовину из спального мешка.

— Кит-кит ильхитевыркын![9],— передразнивает она мой чукотский и смеется.

Сегодня наше дежурство — идти за льдом на реку.

Мы запрягаем нарту, берем с собой Мальчика, едем к реке — она недалеко. Надо надолбить льда, погрузить на нарту — хватит на несколько дней.

Собаки бегут хорошо.

— Колобка жалко, — говорит Наташа.

Колобок — один из щенков-несмышленышей. Обычно он всегда сопровождает нас в походах за льдом, торопится сзади, догоняет нарту. А сейчас его нет.

Несколько дней назад он увязался за нартой, уезжающей на участок, там в торосах привады Теюнэ. Она его не заметила. Нашли его через три дня. Он попал в капкан. Лапа его отмерзла.

— Я его сактировала[10], — сказала Теюнэ.

— А если Мальчик умрет, кто будет вместо Мальчика?

— Наверно, Элгывыквы… — отвечает Наташа. — Она умная, как Мальчик. Сама нерпу ловит, любит на нерпу охотиться. Она красивая, смотри, как бежит!

«Элгывыквы» в переводе «Белый Камень». Она запряжена впереди вместе с Мальчиком. Это грациозная белая сука. У нее карие глазищи, огромные, как у нерпы. Красивая, полная достоинства, интеллигентная собака. Ее мужья — остальные псы в упряжке, но я никогда не видел, чтобы из-за нее дрались. А на нерпу она действительно охотится сама. В хорошую погоду Николай отпускает ее в торосы. Ее ослепительно белый цвет позволяет хорошо маскироваться во льдах. Она находит лунку, ждет, когда нерпа вылезает греться на солнце, — и нападает, стараясь прокусить горло. Клыки у нее огромные, как у волка. Вот она — изнанка красоты.

…Мы возвращаемся скоро. Николай нас хвалит за хорошее дежурство — льда хватит надолго. Но он-то знает, почему мы спешили, — потянул керальгин, западный ветер, и вот-вот разыграется пурга.

Николай пускает всех собак в сени. Сама избушка стоит на высоких полозьях, а к ней приделано второе помещение, это и есть сени. Собаки сразу забираются под полозья избушки, видно, им там лучше — все-таки теплая крыша над головой — целый дом.

— Пурга! — смеется Николай и разводит руками, будто он в чем-то виноват.

Это уже третья пурга в течение месяца. Сейчас, к концу сезона на песцов, они скоротечны. А потом снова солнце, тишина и мороз. Дело к весне, значит. Хотя на юге весна давно. Уже небось и отсеялись…

Мы все с мороза.

И вот уже отошли в тепле, отужинали, отогрелись. Гоняем чаи, полулежа на шкурах… коротаем еще один пурговой вечер, дремлет у нар Мальчик, свистит ветер на разные лады, то завоет в трубе, то прошелестит снегом по стенам избушки, сыпанет горсть в оконное стекло, хорошо нам…

Теюнэ отодвигает к стене поднос с едой, не спешит мыть чашки, еще перед сном потрапезничаем, чаеванье в пургу — дело доброе… В пургу спидола берет чисто, хорошее прохождение — любая музыка, как по заказу…

Горят две керосиновые лампы, одна на стене, другая на полу. И блики огня от печи на двери и на потолке, светло и уютно. Я рад, что мой подарок — несколько стекол для ламп — так кстати. Стекла тут дефицит, их нигде не достанешь, даже в столице с помощью друзей. Не выпускает их промышленность, не нужны они в век атома, электричества и полупроводников…

Нашел я стекла в прошлом году в заброшенном складе на берегу Ледовитого океана. Было там много соли, порченая мука, ящик свечей и стекла… Осталось еще с войны…

Николай закуривает и принимается вязать сеть.

Теюнэ шьет меховой набрюшник для Белого Камня. Собака должна ощениться, а впереди еще будут холода, через две недели после родов Белый Камень опять начнет работать в упряжке, а набрюшник спасет сосцы от мороза.

Я рассказываю Наташе сказки про злодея Бармалея, стараюсь все изобразить в лицах. Благо особого таланта, чтобы перевоплотиться в Бармалея, мне и не надо — шевелюра у меня растрепана, черная борода не стрижена, нос красный, облупленный, кожа с него, обмороженного, слезает хлопьями, только ножа в зубах не хватало — так бери любой, вон их сколько!

Наташа хохочет.

— Ты в пургу веселый, — говорит она. — Ты всегда в пургу веселый.

Я уже не удивляюсь ее наблюдательности. У меня и вправду в пургу улучшается настроение. Наверное, больное сердце. В обычную при солнце хорошую погоду оно ноет, но в пургу отпускает или у тумане перед штормом. И мне легко предсказывать погоду, я часто поражал этим каюров, морочил им голову. Они видели во мне удачно шаманствующего человека, а я-то понимал, что два десятка лет, проведенных в этих снегах, для сердца не проходят даром…

Трудно чувствовать себя внутренне отчужденным. Вот сидим в пургу, ждем хорошую погоду, но для меня-то хорошая погода — плохая… И когда для всех в избушке наступит хорошая погода, у меня начнет болеть сердце, и с этим ничего не поделаешь. Значит, для меня никогда не будет хорошей погоды, потому что хочется, чтобы хорошая была у других, раз ты вместе с другими, хочется, чтобы у них не болело сердце…

— Бармалей тоже сначала был веселым человеком, — говорю я Наташе, — только ему в Африке было жарко.

— Жарко — это плохо, — вздыхает Наташа, северный человек. И ей сразу же становятся понятны истоки злодейства Бармалея: попробуй-ка в жару не озвереть.

Мы кончаем наши игры и снова принимаемся за чай. Наташа чаевать не хочет. Она берет у Теюнэ шитье. Мать поручает ей важное дело — шить на собак чулочки. Чулочки — это маленькие кожаные мешочки для собак, на каждую лапку. Весной, когда наст к ночи крепко подмерзнет и покрывается тонкой коркой, собачки ранят лапы острыми осколками льда и не могут работать в упряжке. Чулочки предохраняют от порезов.

Наташа обувь для собак делает с любовью, приговаривая: «Одну для Мальчика, одну для Элгывыквы, одну для Мальчика, одну для Элгывыквы…»

— Оставайся до лета, — просит Николай. — Уедешь, нам скучно будет… Оставайся.

Я молчу.

— Помогать будешь… ты научился, я тебе еще дам капканов… Собаки твои, когда хочешь…

Я молчу.

— Оставайся до лета, уток лечить будем! — смеется Николай.

Теюнэ тоже улыбается.

Я вспоминаю — это она прозвала нас докторами. Однажды летом мы вместо пыжей в патроны использовали таблетки аскорбиновой кислоты, как раз подходили. А потом палили по уткам, хорошо получалось…