«Да? А кого ж Воздвиженский, в таком случае, интересно, стесняется – меня или их?» – спустя паузу, совсем недолгую, положив трубку, возражала самой себе Елена, зная, точно, ярчайше видя вот сейчас, как Воздвиженский в эту секунду напряженно отчитывается матери: «Пойду погуляю». И уже в прихожей бучит губы на допросы: «Когда придешь?». «Почему же он тогда боится познакомить меня с ними? Что на весах? Родители ему с гарантией скандал закатят, если увидят, какая оторва их мальчика с пути истинного воротит? Или… – или наоборот, боится, что я его брошу в тут же секунду, как только краем глаза увижу жизнь, которая у него там, за трубкой? Неужели он не понимает, что это все равно, что это не важно ни на секунду, что мне на это наплевать, что это шансов ни уменьшает – ни увеличивает, что единственное, что меня интересует, – это его собственный, вот сейчашний, сегодняшний выбор?»

У себя на кухне на следующее утро Елена музейно кромсала ножом курагу и грецкие орехи, и засыпала всю эту волшебную съедобную бижутерию в сухой геркулес – имитируя мюсли – так ненавистные ей в Баварии – а теперь с такой феноменальной, космической скоростью добывавшие для нее заодно из потусторонних пространств и крикливого Куки. И прокуренную медведицу Маргу. И фиолетовый язык молчаливого, но живого, безусловно живого, Бэнни. И трапеза превращалась в сеанс сладчайшей телепортации.

– Еда – эта ведь, собственно, всего лишь акт ностальгии. Ты не находишь, Сашенька? – пела она, на одной ироничной ноте, дохлебывавшему напротив чай Воздвиженскому, зашедшему за ней, чтобы, по ее же просьбе, проводить ее на базар (где, в основном, торговали никакие не деревенские, а ментовского, взяточно-приблатненного вида азербайджанцы) – чтобы она могла без эксцессов и домогательств купить деликатес – молодой картошки.

Геркулес густо заливался тянучим сгущенным молоком с сахаром, из косо вспоротой дефицитной банки, и подробно размешивался чайной ложкой.

Воздвиженский всё косил глазом куда-то в прихожую и, наконец, решился и фрякнул:

– Я с тобой не пойду, если ты пойдешь с этой старушачьей сумкой на колесах.

– Что?!

– Не бери эту сумку, говорю.

– Что?! Что за жлобство! – разъярилась вдруг она. Поход с ветхой танковой телегой, от Глафиры еще доставшейся, на базар казался ей прекраснейшим остроумным перформансом – а теперь ее готовились удовольствия лишить! – А я с тобой, Сашенька, вообще тогда больше никуда не пойду!

– Ну ладно, ладно – я обещаю: я сам всё понесу. Только давай не будем брать эту сумочку. Я прошу тебя. Я стесняюсь.

А на базаре Воздвиженский зорко проверял, не обвесили ли ее, и не обсчитали ли. На две золотые картофелины. Размером с горох.

Одно, впрочем, качество в Воздвиженском поражало: вопреки всем внешним вторичным признакам, со скоростью, чуть ли не превышавшей ее собственную (прямо пропорциональной, видно, предшествующему вакууму), Воздвиженский алчно, буквально трясясь от жадности, с пубертатным голодом, заглатывал книги из тех, что она стопками, охапками, вязанками, регулярно притаскивала от Темплерова, и что в единичных, избранных дозах, Воздвиженскому перепадали от Елены секонд-хэндом: по контрасту с Дьюрькой, Воздвиженский никогда не выбирал книг по истории и политике – но всегда эмигрантские романы, проматывал их за пару ночей – и сдавал ей книги обратно – и она охотно кидала вяза́нки все новых и новых дров и плескала нового горючего и в эту топку.

Курсы при университете (которыми Елена, правда, и так манкировала из-за нежелания встречаться с Семеном) давным-давно закончились. Железобетонным звуком нагрянули вступительные экзамены. И когда Елена приехала в университет узнавать расписание, знакомый старшекурсник-хамелеон, отведя ее в сторонку, намекнул, что знает преподавательницу универа, с которой «можно решить вопрос о поступлении» – объяснив, что иначе-де, «со стороны», «шансов поступить ни у кого нет». Короче, с самым интимным видом, предложил свести с преподавательницей, бравшей взятки за поступление.

«Если бы мать умудрилась даже занять где-то денег для этого – это будет не по-настоящему», – рассудила сама с собой Елена. А формулировка «нет никаких шансов» только подстегнула ее уверенность. «Ах, значит, шансов ни у кого нет не по блату поступить? Прекрасно. Тем явнее будет чудо», – сказала она себе.

И, заключив личный двусторонний договор с гораздо более высшими инстанциями, перед каждым экзаменом она с веселой уверенностью заходила в храм на Неждановой, молилась перед иконой Взыскания погибших – и только потом уже бежала оттуда, переулками, в университет.

И осенью началась новая жизнь.

Воздвиженский отправился в свой физмат, он же мехмат, он же физтех. Елена всё никак не могла запомнить – а теперь уже было поздно запоминать. Спустя неделю, что ли, после начала занятий в университете, возвращаясь домой, Елена случайно встретила на Соколе Анну Павловну:

– Ты в курсе, какие у нас новости-то! – едва поздоровавшись, затараторила та, жилисто натягивая горло.

– Вы имеете в виду заявление Ельцина, что, по его сведениям, к Москве десантные военные части движутся?

– Да нет, о чем ты! Нашла с чем сравнивать! Наша Гюрджян замуж за своего немца выходит! За того самого, у которого она в Мюнхене жила!

Не успела Елена охнуть от радости за Гюрджян, как была оглоушена вопросом, в охапку:

– А вы с Сашей-то Воздвиженским поженились уже? – Анна Павловна деловито укладывала в сумочку проездной, и тон ее подразумевал, что неизвестна только дата визита в загс.

И, вперемежку с отнекиванием, съёжившись, и уже задним ходом отступая, выдумывая срочные дела, Елена с ужасом почувствовала, что…

– Я не поняла – как? – разочарованно тянула ей вслед Анна Павловна. – Все же были уверены, что уж вы-то женаты давно! Такая пара!

И – почему, по какому-такому неизбежному действию механизма от противного – Елена и сама себе не могла объяснить – но от этой кошмарной, внешней, ни к чему на самом деле не имевшей никакого отношения, фальшивой, ноты – она вдруг сдалась.

И уже через минуту, страшно быстро шагая по асфальту, избегая наступать на редкие, впечатанные в него, как аппликация, первые палевые кленовые листья, и с остервенением перепрыгивая через свежие перекопанные пахучие пропасти водопроводных траншей, она навзрыд выговаривала себе: «Да что это я, право слово? Как же можно приручать того, за кого я категорически не могу отвечать?! Ведь сейчас ведь и вправду начнется какое-нибудь кошмарное мещанское жениховство! Я и так уже перебрала весь хребет молочного мальчика по косточкам. Если и дальше… Нет – куда ж дальше? Его выбор. Его жизнь. Нет, я допускаю, что он, наверное, очень хочет, чтобы я была в его жизни. Но жить тем же, чем живу я – он не хочет, да и не может. Просто бить себе по рукам – если еще раз…»

Воздвиженский зашел к ней домой по пути из института. И, сидя на собственном письменном столе, тщетно пытаясь съелозить в сторону с толстой клеенчатой университетской тетради по античной литературе, на жесткий край которой она неудобно уселась, притянув Воздвиженского к себе теми самыми руками, по которым обещала себя в подобных обстоятельствах бить, она с какой-то чудовищной легкостью и подробностью, все никак не в силах оторваться, запоем, всласть, зная, что это – в последний раз в жизни, целовала и мучала его ни о чем не подозревающие нетерпеливые губы – с чудовищным чувством, что через секунду столкнет его в пропасть, где ему самому выбирать: отращивать себе крылья или ухать булыжником вниз.

И, ласково выставив его, размаянного, разгоряченного, милого, за дверь, ему о своем приговоре сказать как-то позабыла – прекрасно зная, по предыдущей его невербальности, тактильности и щенячести – что когда она вдруг исчезнет, перестанет ему звонить, не станет видеться с ним, а на его звонки станет любезно, с самым что ни на есть дружеским трёпом, отповедовать, что дико занята в универе – никаких взрослых вопросов он ей задать никогда не решится.

Глава 8