И на выпускном экзамене по алгебре (на который Анна Павловна все-таки уговорила ее сходить) Елена благополучно сломала Воздвиженскому, сидевшему на парте впереди нее, огромный дорогущий калькулятор – любые технические, электронные вещи как-то моментально отбрасывали копыта в ее руках. В гигантском актовом зале, где проводился экзамен, сунула тайком Воздвиженскому свой экзаменационный листочек – попросив перепроверить, правильно ли она решила задачки. Воздвиженский, с важным видом, предварительно протерев очки, дотошно перепроверил – и сказал, что решил задачки точно так же.

Каково же было наивное изумление их обоих, когда в итоге, за эти экзаменационные листочки ему поставили пятерку, а ей – тройку. Ленор Виссарионовна, нутряно ненавидевшая ее стерва-полковничиха, не смирившись с мыслью, что испортить ей жизнь больше никак не может, в отчаянии, что для кого-то наступает освобождение из школьного карцера – явно решила хоть чем-то подгадить напоследок. Впрочем, вся эта мелочная бухгалтерия уже никакого отношения к реальной жизни не имела. И Ленор Виссарионовну можно было весело и без зазрения совести послать кататься на ее же тройке, с бубенцами.

Лысый же физик Гарий Иванович (которому Елена уже давно доверительно заявила, что его предметом ей заниматься не интересно, и что посещать занятия она не станет – и попросила сразу поставить ей прочерк в аттестате вместо оценки), откровенно бесившийся, когда Елена не являлась на уроки – а потом он в тот же день видел ее в коридоре, разгуливающей с Дьюрькой, или болтающей у окна с Влахернским, или отправляющейся на урок к Татьяне, – сейчас вдруг, наоборот, с каким-то трогательным, неожиданным, благородством, переломил себя – и, посчитав (наивно, по старым меркам), что прочерк в аттестате вместо оценки по физике «испортит девочке жизнь» – тихо, без спросу, самовольно подставил ей в аттестат, вместо прочерка – по физике тройку – хотя она ни разу за прошедший год так и не ответила ему ни единого урока, и не сдала ему ни единой контрольной. И как смешно-разновесны были эти две совершенно идентичные, вроде, в арифметическом измерении, оценки – Ленор Виссарионовны и Гария Ивановича – если мерить их на весах вечности.

Воздвиженскому же в ходе страстной совместной подготовки к экзаменам были сломаны еще и часы – цифирьная, счетоводческая вражья армия оказалась полностью обезоружена, почти обезглавлена – но все же не выкорчевана.

И вовсе уж чудеса посыпались на выпускном экзамене по истории и обществоведению – где, по озвученной на Баварском радио версии Воздвиженского, должны были спрашивать «Alles. Im Komplex!».

Дьюрька отвечал первым. И как только он подбрел к баррикаде сдвинутых учительских столов и вытянул билет, вместо того, чтобы допрашивать наглеца с пристрастием, пожилая историчка Любовь Васильевна с вечной громадной желтой халой на голове, которую Дьюрька некогда чуть не довел до апоплексии своим вошедшим в века: «Ленин – сволочь!», вдруг встала и, чуть не разревевшись перед всей экзаменационной комиссией, выпалила – кланяясь Дьюрьке всей свой маленькой, в изумрудное облегающее платьице затянутой фигуркой:

– Я хочу сказать: спасибо вам и вашему классу! Вы научили меня истории! Вы открыли мне глаза!

Директриса Лаура Владимировна, в честь экзаменов, вместо своего обычного улиточного пучка красиво распустившая волосы, накрутив их в завитушки – и вдевшаяся в босоножки на высоких платформах, и в отчаянно цветастую юбку, – и усевшись в экзаменационной комиссии бок о бок с Любовью Васильевной, вдруг, не дав Елене отвечать вытянутый билет про коллективизацию (тут-то и приготовилась с наслаждением было Елена блеснуть вычитанной в Крутаковском Некриче с Геллером главой!), нетерпеливо замахала руками:

– Ну ладно, ладно, это всё понятно! Это ты всё знаешь! Проехали! А ты вот скажи мне, пожалуйста, Лена: ты действительно думаешь, что Бог есть?

И обе, и Лаура и Любовь, как две школьницы, замерев, уставились на нее, из-за своей парты, в истовом ожидании ответа.

– Я не думаю. Я знаю. Есть.

Получив утвердительный ответ, директриса с историчкой настолько искренне возрадовались, что дальше уже никому никаких вопросов по истории задавать не стали – считая это, видимо, излишними подробностями – на фоне оглушительной счастливой вести – и, со слезами на глазах, наставили всему классу сплошных пятерок.

Воздвиженский, за блестяще сданные досрочные на подготовительных курсах экзамены, был зачислен в свой то ли мехмат то ли физмат, без вступительных. Заходил он к Елене домой уже прям-таки женихом. Анастасия Савельевна не чаяла в нем души. «Смотри, Саша-то как расправился. Прям красавец», – льстиво подговаривалась к Елене Анастасия Савельевна, завидев сверху, со своего балкончика, медленно идущего по направлению к подъезду, тщательно выставляющего перед собой ноги носками врозь, в аккуратных замшевых ботиночках, действительно стройного, действительно хорошенького мальчика, действительно как-то распрямившегося и расправившего за эти месяцы плечи, и переставшего обкарнывать волосы. А Елене всегда так странно было видеть его со стороны за минуту до встречи – и, вдруг – не понятно с какой-то стати – соотносить с собой. И мнилась ей в этом благополучии какая-то подстава, засада, ловушка. Как будто водила она за собой мертвое тело на веревочке. Весьма, впрочем, симпатичное. И Елена уже чуть не плакала от отчаяния, видя, что, несмотря на все ее старания, Воздвиженский абсолютно укладывается, умещается без остатка в Анастасии-Савельевнины представления об идеальном счастье для дочери. Аккуратный хорошенький вежливый мальчик. Ага. Только на Дьюрьку, малёкс, матерится. В аккуратненьких джинсах. В аккуратненькой рубашечке. И аккуратненькой курточке. Ужас. Все время калькулирующий каждый свой шаг, так что слышно, как звякает цифирь. Время от времени страшно даже становилось, что сейчас какой-нибудь не вмещающийся в его мозгу номерок выпадет, и отдавит ему же ногу.

Не зная, как добыть из Воздвиженского… что из него добыть она пыталась – Елена и сама себе не проговаривала, а только мацала и кантовала его изо всех сил, и только что еще вверх ногами не переворачивала – инстинктивно пытаясь что-то, внутри в нем запрятанное, вытрясти; хотя и сильно уже сомневалась (в какие-то особенно благополучные дни), что клад-то там есть.

В одну из прогулок она притащила Воздвиженского в гости к бойкой, непобедимо-веселой, настырной Ольге Лаугард, решив, что та – уж точно растрясет его своим напором.

Жила Лаугард почти у самой Москва-реки – минутах в пяти ходьбы от Строгинского канала; по мере приближения к нему невольнические, послевоенные, немецкой постройки и планировки старые домики, чуть скрашивавшие атомный район, сначала резко редели, а потом и исчезали вовсе, а торчали вместо них эдакие многоэтажные гаражи для людей; некоторые панельные уродцы походили на столкнувшиеся между собой и вставшие дыбом гигантские фуры, а некоторые – на бестолково столпившиеся (кто углом, кто задом) блочные многослойные сараи, а некоторые – и вовсе на многоэтажный бетонный туалет.

– Зачем вот, Леночка, ты меня обижаешь?! – полу-в-шутку оскорбилась Ольга, с патриотической миной открывая им дверь и успев услышать с лестничной клетки обрывки разговора. – Я тут живу! Это мой любимый район, между прочим! А зеленый какой, ты посмотри!

– Ага, зеленый, как та тепленькая водичка из ядерной обрезанной трубы, стекавшей в Москва-реку! Помнишь? Помнишь? Мы с тобой нашли! Что это было – военная игра «Зарница»? Или какой-то урок физкультуры на выгуле – почему нас всей школой сюда классе в третьем на реку привезли? Помнишь, как мы там в тепленьких стоках этой трубы плескались? В каком это было классе? А потом выяснилось, что это сточные воды из Курчатовского института атомной энергии туда в реку спускают! Живешь ты здесь, или не живешь – правде надо смотреть в лицо!

– Ничего я такого не помню! Я патриотка! Не надо на наш район наговаривать! – Лаугард, довольненько и хитренько ухмыляясь куничьими щечками, указывала им на образцовые плюшевые мягкие тапочки в своей прихожей.