— Ты играешь, Рита?
Я испуганно оглянулась.
— Нет, Артем... У меня абсолютно нет слуха.
Артем включил торшер. Розовый его свет заглушил желтые пятна уличных фонарей. Артем достал из стеллажа вазу с яблоками, рюмки, бутылку.
— Ты прости, Рита, но я хочу выпить. И даже напиться.
— Зачем, Артем? Ты разве пьешь?
Артем усмехнулся.
— Как тебе сказать... Пьешь — это понятие относительное.
Артем протянул мне рюмку. Я взяла ее.
— За здоровье отца...
Артем залпом выпил, не дожидаясь меня, и сразу же еще наполнил свою рюмку. Повертел ее в руках и выпил снова. Он очистил крохотным ножичком яблоко и подал мне.
— Пей, Рита... Лошадь тоже любила выпить и закусить... удила. Это у моего знакомого радиста Михеева такая присказка.
Он подошел к пианино, зачем-то потрогал пальцем лампочки.
— Отец придумал освещение. Он немного играл.
Артем вернулся к столику и снова налил коньяк.
— И меня учил музыке странный человек. У него была редкостная фамилия — Труба. Он-то знал, что я бездарен...
Артем сел за инструмент, и комната наполнилась незнакомой мелодией.
Неожиданно он кончил играть.
— Дай, Рита, пожалуйста, мою рюмку. Спасибо.
Откуда-то из глубины квартиры донесся мягкий бой часов. Я взглянула на руку.
— Уже поздно. Мне пора, Артем. Завтра я лечу.
— Куда? — удивился Артем. — Ах да, совсем забыл, что ты у меня стюардесса. Во сколько ты летишь?
— В Москву. В 18 часов.
— Ну, у тебя еще куча времени в запасе. Не торопись, пожалуйста.
— Артем, а Елизавета Григорьевна давно с вами живет?
— Мачеха-то? Не хочется мне о ней... Отец ее откуда-то на перевоспитание взял... А у тебя кто родители?
— Отец погиб на фронте. Мама с отчимом в Абакане.
— Тоже не сладкая история. Давай, Рита, выпьем за отцов.
— Хватит уж тебе, наверно. Ты бы хоть закусывал...
Артем замолчал, внимательно посмотрел на меня и спросил:
— А ты, Рита, любила кого-нибудь?
Вопрос застал врасплох, я не была готова к нему.
— У меня есть подружка, Майка, тоже стюардесса, да ты ее помнишь, наверное. Рыженькая такая, в Москве, в ресторане была тогда.
— Да-да, припоминаю.
— Так вот Майка говорит: «Любовь — это когда все наоборот. Тебе больно, а вдруг смеяться хочется. Это, в общем, как в самый первый дождик... Лицо мокрое, а проведешь рукой по нему — рука сухая... И грустно еще бывает...»
— Рука сухая... — повторил задумчиво Артем, — а что? Хорошо, по-моему, эта Майка твоя сформулировала.
Заметив, что я снова взглянула на часы, Артем встал:
— Неужели и кончился наш вечер, Рита? Завтра я приеду в порт, провожу тебя. Ладно?
В прихожей Артем сильно привлек меня к себе...
Входную дверь кто-то резко рванул.
ЕЛИЗАВЕТА ГРИГОРЬЕВНА. Докатился! Отец... А ты? Девок в дом водишь...
АРТЕМ. Тише. Не шуми. Лучше расскажи, как там отец...
ЕЛИЗАВЕТА ГРИГОРЬЕВНА. Заинтересовался! И правильно, что от тебя Танечка ушла. Ни одной юбки не пропустишь. Летун несчастный... Отца позоришь...
АРТЕМ. Отцу я сам все расскажу. Помолчи только, ради бога.
ЕЛИЗАВЕТА ГРИГОРЬЕВНА. И эта тоже хороша.
АРТЕМ. Замолчи!
ЕЛИЗАВЕТА ГРИГОРЬЕВНА. Не замолчу! Тебе эта девка дороже отца, да? Жениться посулил, да?! Знаю я твои... ночные полеты.
Я смотрю на Артема. Прямо в глаза. Он не выдерживает взгляда. И весь он сейчас какой-то пришибленный, как мальчишка... Потом устало говорит:
— Рита, не обращай внимания. Разберемся...
В том полете
В небе на многокилометровой траектории реактивного полета пурги не бывает. Солнце, и синева, и облака под крылом, как Антарктида. Только радист, склонившийся над дятлом-ключом, все знает, что делается на земле, на том аэродроме, куда спешит самолет.
А мы летим на пургу. Мы последние, кого еще примет ночной Омск, остальные «борты», так называются идущие по своим эшелонам корабли, будут землиться на запасные бетонки.
Мы с трудом садимся в липкой темной мгле.
Задержка! Есть ли что-нибудь более противное на свете для нас, стюардесс, чем задержка? Экипаж быстренько сматывается в профилакторий, а мы сиди жди, когда пассажиров увезут на вокзал.
Плафоны желто тлеют половинным режимным светом. Остывает самолет.
Кириллу все в диковинку. Он всем доволен. Долговязый, головой в потолок, постройневший в новенькой форме, он с деловым видом носит из тамбура и раздает пассажирам пальто. Это входит в обязанности третьего номера, и Кирилл с нескрываемым удовольствием исполняет их.
Майка сидит в кухоньке, на контейнере, зарывшись в шинель, уткнув нос в книгу.
Подныривает под шторку Кирилл.
— Пристал, понимаешь ли, один. Поддавший. Еще на земле набрался. На свадьбу, говорит, тороплюсь. А я что, точка с запятой? Садись, говорю, вот сюда, — Кирилл хлопает себя по тонкой шее, — набери в рот керосину, газуй и, пожалуйста, ори «горько».
Майка отрывается от книги, закладывает страницу конфетной бумажкой и серьезно говорит:
— Ты не дури, Кирилл. С пассажирами надо быть культурным. Это тебе не в бильярдной. Вот возьмет пассажир книгу жалоб и напишет в ней. Потом перед Алевтиной расхлебывайся...
— Не бойся, Маенька, я тебя не выдам, — скалится Кирилл. — Бу сделано. Ты лучше скажи, когда нас разгрузят? Заморозим граждан начисто.
И только через час приходит автобус. И только через час мы наконец добираемся до профилактория, до чистых, уютных комнат, до постелей. Задержка затягивается, порт закрыт до восьми утра по местному. В самолете, когда мы обслуживали пассажиров, ужасно хотелось спать, глаза просто слипались. А сейчас сон будто смыло.
— Ой, как тяжело стало летать! — говорит Майка. — Третий месяц уже, тошнит все время.
У Майки под ее разноцветными глазами темные круги. За несколько часов, что мы провели в воздухе, она осунулась, побледнела.
— Январь, февраль, март, апрель, — считает, загибая пальцы, Майка, — май, июнь, июль, август, сентябрь... Листопад начнется. Листья закружатся. Вот жалко, что у нас в городе каштанов нет. Они, когда облетают, красиво кругом. В Калининграде на перекрестках таблички вывешивают: «Осторожно, листопад!» Пахнет далеко-далеко, фонтаны битком листвой забиты, скользко. И траулеры в порт возвращаются.
Майка мечтательно смотрит в темное окно, в котором отражается настольная лампа.
— У меня отец диспетчером в порту. Волнуется перед приходом судов. Не спит, не ест, не бреется. А потом духовой оркестр, народу на причалах! Полгорода! Рыбаки целуются, радуются, а корабли приходят ржавые-ржавые. Девушки букеты из каштановых листьев бросают на палубы. Рыбаки смеются: зачем, мол, мусорите. Хорошо! А вечером к нам в гости кто-нибудь из капитанов приходит. И сидят до утра. Все про рыбу, про Балтику с Атлантикой, про банки всякие, штормы, уловы. Интересно! Мой папа тоже капитаном был. До войны. Тоже за сельдью ходил. Пока обе руки целы были. Я ведь еще, Рита, домой ничего про... это не писала. Боюсь. А вдруг маме с папой Кирилл не понравится? Что тогда?
— А ты что, разве для папы с мамой замуж выходишь? — спрашиваю я.
— Нет, конечно, но все-таки... Отец и так сердился, когда я домой не вернулась. Он будто заранее знал. Все равно, мол, на физмат не поступишь. Умишка не хватит. Так и вышло. Полгода не писал... Только мама. Потом уж простил. Рита, ты вчера у Артема была? — вдруг спрашивает Майка и смотрит на меня добрыми глазами.
— У Артема, Майка.
— Я так и подумала, — вздыхает она. — Все мы одинаковые, влюбляемся, головы теряем. А вообще-то, Рита, нам, девчонкам, всегда труднее, правда?
— Я слушаю тебя.
— Восемнадцать, девятнадцать, двадцать лет... Вроде взрослые, а на самом деле? Парням что... У них все проще. Вот у меня. Родится Дашенька, я дочу хочу, Рита. Забот-то! А дальше? Профессии никакой, и стюардессой век не пробудешь. Это не специальность. Правильно? Полетал, полетал, пока тебе еще улыбаются, а после все равно на землю.