Только эти два фактора — фосфор и укрепление уборочного фланга — наверняка поднимут средний намолот целины на четыре, считает Бараев, центнера, и яровой наш клин подтянется к горизонту в 20 центнеров. Но это — если не трогать пары, не заниматься той рационализацией, от которой машина ломается! А рационализаторов таких не сеют — сами родятся. «Раз сорняков поубавилось, а годы идут влажные — зачем гуляющая земля? Занять, пустить в ход резервы…» Кустанайская область что ни год занимает сверх норм севооборотов тысяч триста гектаров и дозанималась, что на лучших почвах целины, где исстари селились россияне, урожай стал ниже, чем на взгорьях Кокчетава, на целиноградских солонцовых полях: 13,7 центнера за три последних года в Кокчетаве, 11,9 — у Целинограда, а в Кустанае — 11,1, даже ниже, чем в предыдущем пятилетии!

Но расширять площади под культурой можно и нужно — за счет тех естественных лугов Казахстана, какие так поэтично изобразил в своей повести о травах Владимир Солоухин. Правда, если без поэзии, то в нетронутом виде угодья эти предельно скудны — дают максимум три центнера сена с гектара — бедного белком сена. Коренное же улучшение этих урочищ, а их в целинных областях еще пятнадцать миллионов гектаров, подсев люцерны, эспарцета, житняка позволяют поднять отдачу в пять-шесть раз. На степном лимане институтского хозяйства костер безостый в среднем за семь лет дал по 34 центнера превосходного сена — какие ковыли, какой занятый пар сравняются с такой продуктивностью?

«Коль в двадцать лет силенки нет — не будет, и не жди», — писалось в «Стране Муравии». Целине — двадцать, и силенка уже громадная, а юный организм еще только наливается мощью. Признание пришло и к главному ее агроному: ждет в гости американцев, поднадоели киношники, а теперь вот приехала скульпторша. «У меня нет времени сидеть перед вами без дела». — «А снег до света кидать у вас есть время? Я проследила — вы с четырех утра скребете лопатой». — «Дорогая моя, агроном обязан быть здоровым человеком. Ваш гипс сердце мне не починит…»

Я достаточно уважаю «главного агронома целины», чтоб не писать икону. Почему все-таки школа Бараева не завоюет юг? Не раз за годы знакомства заходила речь о книге. Лучше даже так, с намеренным пафосом: о Книге. Классики с нее начинали! Глобальная по мыслям «Наши степи прежде и теперь» Докучаева, яркая и страстная «Как высохла наша степь» Измаильского, работы Костычева, Высоцкого, Тимирязева были обращением к пашущему — от него-то все и зависит. Нельзя прерывать этой традиции — страстного разговора мыслителя с пахарем. Целина уже сделала, но еще не рассказала. И потом — кого считать последователем? Прямого копировщика? Или того, кто отстаивает свой взгляд, право своего края на непохожесть?

Мы знаем, не было такого уж «мира под оливами» и в среде основавших российскую агрономию. Измаильский спорил с Докучаевым, а Докучаев резко возражал Костычеву, считал судьей научную среду. С присущим его перу блеском критиковал Докучаева Климентий Аркадьевич Тимирязев… Но — этика, этика личности, превыше всего ставящая истину, эту полемику делает плодотворной частью общего труда!

Годы «законодательства» в агробиологии отучили благодарить за возражения, а пора бы и возрождать полезную эту манеру.

Потому что на нас смотрят внуки. Творится земледельческая история державы. Говорить, что научные лоцманы целины войдут в нее, поздно.

Они уже вошли.

Июль 1974 г.

ОЗИМЫЙ КЛИН

I

Середина января 1972 года застала меня в местах, где пшеницы не сеют, — на Черных землях Калмыкии. Приезжал я сюда уже в третий раз.

За Яшкулем, у Артезиана, на недавнем дне Каспия ставился в чистом виде опыт: что выйдет, если жить на земле и отвечать за нее будут одни, а командовать, планировать, хозяйствовать — совсем другие? Опыт, я говорю, был уникальным по чистоте. Засушливая низина вроде бы принадлежала Калмыцкой республике — ее сельским и районным Советам, ее плановым органам в Элисте, ее райкомам партии, ведущим воспитательную работу. А пригоняли сюда скот (овец, а потом и телят, лошадей, да столько, сколько хотели), распахивали пески, разбивали временные поселки, торили дороги колхозы и совхозы Ставрополья, Дона, республик Кавказа. За пришельцами стояла техническая мощь в виде тракторов К-700 и передвижных электростанций, стояла наука, давшая несравненного ставропольского мериноса, все делалось будто ради золотого руна, столь желанного в век синтетики, но с факторами НТР в низину шел не расцвет, а разор. Европа — единственная часть света без пустынь. Эксперимент норовил лишить ее этого преимущества.

В название Хар-хазр — Черные земли — друг степей калмык вкладывал смысл вполне положительный. Зимой некосимая низина бывала темной от сухого тонконога, в неписаном праве калмыцких родов числилось особое наказание за летние потравы Хар-хазра. Травинка тонконога напоминает крохотную строевую сосну: ствол прям и высок, крона густа и пушиста…

До освоения целины пастбища еще оставались отгонными: на лето отары убирали, тонконог успевал отрасти. С годами растущие планы на пшеницу, распашка выгонов лишили ставропольских овец присельских пастбищ, и миллионные отары мериносов были упрятаны за краевой кордон уже навсегда. Нашлись инициаторы распашки тоненькой дернины над чужими песками — нужен ведь корм на зиму, раз летом все отравлено. Травяной покров быстро прохудился. Поползли барханы. В первый свой приезд я увидал диковинных ящериц с пугающими спиралевидными хвостами: фауна пустыни приглядывалась к новой территории.

К началу семидесятых годов истолченная степь уже не могла прокармливать отары и летом. Колхозы создали транспортный мост в полтысячи верст: и в зной, и в холод колонны «кировцев» везли тюки соломы и фураж. Об экономике говорить нечего — пришлось вспомнить об экологии. Облегчив свою структуру за счет чужого Хар-хазра, хозяйства Северного Кавказа вскоре увидели: над их пашней с наветренной стороны нависает громадный очаг эрозии.

Все дискуссии, стычки и мирные беседы кончались одним:

— Или отдать всех овец Калмыкии, или отрезать Черные земли Ставрополью!

Но, видать, еще нужен был урок зимы 1972 года…

Начиналась зимовка благополучно. Еще четырнадцатого января тут было белоснежно, влажно, тепло. Пески лежали смирно, воздух очистился, ящерицы куда-то исчезли. Зеленел на всхолмьях маленький мох, серебрились в каплях тумана сухие кочки. Дорогу то и дело пересекали летучие, издали белые стада сайгаков. Отары бродили у крытых камышом «точек», добирая, что могли найти, к соломенно-фуражному рациону. Чабаны-горцы настроены были благодушно, зазывали гостевать. Дородный Писаренко, ставропольский полпред на Черных землях, на удочку расчетливого гостеприимства не шел, а сам прямо у газика, откинув панель багажника, потчевал свежим хлебом, розовыми помидорами домашней закрутки и байками из чабанского быта.

Нету, нету больше старого чабанского хутора с молчаливым чабаном первой руки, капитаном отары, с прокаленным чабаном второй руки и любящими россказни подпасками, с Настей-арбычкой, виновницей семейных сцен и персональных дел, с горбоносыми, как белые медведи, овчарками. Нету давнего быта с романтикой проводов и возвращений, с медными кольцами на ярлыгах, с ходиками на беленой стене землянки и вечерним запахом шулюна — ушел с отгонов ставропольский чабан, не дожидаясь конца черноземельского опыта. Из-за пыльных ли бурь, из-за бескормицы ли, но ушел, а место его заняли выходцы из горных гнезд. Одно ясно — оставил отгоны столбовой чабан, советчик и опора селекционеров, вынянчивший золотое стадо мериносов и без урона для породы прогнавший его через все бури-беды и сороковых, и пятидесятых, и шестидесятых годов, и в сотворении барханов за Манычем он не участник, как не виновник тут и коренной степняк калмык.

Буран ударил, как артподготовка: перед рассветом. Утром пятнадцатого января равнина была уже белой, придавил мороз. Где-то плохо закрыли баз, кто-то вовсе не загонял овец на ночь, и отара пошла за ветром — это были еще ЧП мелкие. Заносы прервали подвоз — вот что взяло за горло! Без транспортного моста миллионное стадо прожить не могло.