Фантастическое трудолюбие земледельца и его сметливость, наблюдательность, умение приладиться к каждой нивке, к любому взгорку, выработанная «властью земли» способность интуитивно чувствовать, что хорошо, что худо для поля, не избавляли от власти культурной и технической отсталости. Соха и безграмотность — сестры. В 1910 году две трети почвообрабатывающих орудий в России были деревянными. В эту же пору, по докладам второй Государственной думы, 58 процентов детей школьного возраста ни дня не сидели за партой. Когда под Таллином уже действовал закрытый дренаж, Энгельгардт сокрушался: смоленские мужики молятся «царю граду». В Голландии, Дании, Германии химизацией земледелия уже сбалансировали выносимый и вносимый азот, когда Тимирязев на опытных нолях втолковывал крестьянам, что селитра вовсе не для того, чтобы хлеб вырастал уже соленым. В краях, где урожай не приходит, а делается, роль такой производительной силы, как просвещенность, культурность, профессиональная обученность населения, велика чрезвычайно, и дефицит этого фактора у нас всегда сурово давал себя знать. «Хотя в России жители ее спокон веков и занимаются главным образом земледелием, однако с.-х. умения и знания наших русских хозяев весьма не велики, до крайности просты и до сего времени первобытны», — уже в советское время писал агроном-популяризатор А. А. Бауэр.

Считая главной проблемой ликвидацию разрыва между всемирно-историческим величием задач, поставленных и начатых Октябрем, и нищетой материальной и культурной, В. И. Ленин ставил успех кооперативного плана в прямую зависимость от накопления культуры в народе, от «цивилизованности» — в том числе и технологической, производственной, «…чтобы достигнуть через нэп участия в кооперации поголовно всего населения, — диктует Владимир Ильич 4 января 1923 года, — вот для этого требуется целая историческая эпоха. Мы можем пройти на хороший конец эту эпоху в одно-два десятилетия. Но все-таки это будет особая историческая эпоха, и без этой исторической эпохи, без поголовной грамотности, без достаточной степени толковости, без достаточной степени приучения населения к тому, чтобы пользоваться книжками, и без материальной основы этого, без известной обеспеченности, скажем, от неурожая, от голода, и т. д. — без этого нам своей цели не достигнуть». Символом российской отсталости в двадцатые годы служила крестьянская лошадь, но сама отсталость проявлялась не так в тягле (Дания достигла 30 центнеров среднего урожая практически без тракторов), как в несбалансированности питания в почве и в том сложном, долго накопляемом, что зовется культурностью работника.

Перед самой коллективизацией Д. Н. Прянишников видел в нашем сельском хозяйстве «комбинацию средневекового уровня урожаев с резко выраженным сельским перенаселением… и это при таком резерве нераспаханных земель, каким не обладает ни одно государство ни в Европе, ни в Азии». Как и прежде в острые моменты, вспыхнул спор «северян» и «степняков». Что решит зерновую проблему — богатая почва степей с вечным для них риском суховеев или подзолистое, раз пятьсот рожавшее поле, при уходе гарантирующее сбор? Где у страны страховка от недородов?

Еще голод 1891 года породил проект «черноземца» В. В. Докучаева о кардинальной перестройке земледельческого хозяйства Юга. Труд «Наши степи прежде и теперь» (с дрофой на обложке, «издание в помощь пострадавшим от неурожая») содержал в себе те планетарные предложения (плотины на Волге, Днепре и Дону, регулирование оврагов, лесоводство, строительство прудов и водоемов), что потом, лет через шестьдесят, были оживлены в «великом плане преобразования природы». Ни пруды, ни дубовые рощи сомнений в полезности не вызывали. Создание морей, способных затопить сотни и сотни тысяч десятин плодородных угодий, всерьез не обсуждалось. Признавая естественным устроение черноземных пространств, русская классическая агрономия все настойчивее высказывалась за сосредоточение сил и средств страны на преобразовании нечерноземной нивы.

Летом 1929 года «Известия» публикуют памятную статью Д. Н. Прянишникова «Резервный миллиард». До сих пор история нашего земледелия была историей устремления в степь. Дальше так нельзя! Распахивать земли там, где земледелие заведомо азартная игра, — это подвергать себя риску слишком больших колебаний от засух. Чтобы быть застрахованным от суховеев, нужно создавать резервный миллиард пудов в нечерноземной полосе, в той климатической зоне, в которой построила свое интенсивное хозяйство Западная Европа. «Химизация земледелия»! Слово произнесено. Советскую агрономию отныне нельзя будет упрекнуть в близорукости, в «служебном несоответствии».

Трактор и комбайн становятся важными аргументами в пользу натиска на степь. И все же два года спустя Н. И. Вавилов, докладывая на Всесоюзной конференции по планированию науки, твердо высказывается за северный хлеб. «Передвижение посевов в направлении востока, Казахстана, связано со снижением урожайности, с малой устойчивостью урожая… Применение минеральных удобрений, известкования, мелиорации создают на Севере прочную базу для развитого устойчивого земледелия, гарантирующего при надлежащих условиях максимальные урожаи». Н. И. Вавиловым сформулирована стратегическая задача — превратить потребляющую зону в производящую.

Но при курсе, когда сельское хозяйство было не финансируемой, а финансирующей отраслью, северный хлеб подняться не мог.

Вклад нечерноземной деревни и в индустриализацию, и в победу в Великой Отечественной войне, и в восстановление страны был таким неимоверно большим, что цифры переломного, 1965 года — зона производила пятую часть зерна, весь лен, большую половину картофеля, держала треть всего поголовья коров и свиней — были скорее мерой людской двужильности, чем мерой отставания.

За тридцать с лишним лет тенденция в самом общем виде может быть выражена так. Дальнейшее продвижение в сухую степь, в зону дарового и рискового земледелия. Возрастание колебаний валового сбора зерна — амплитуда их в последнее десятилетие достигала трех миллиардов пудов. Намолоты «не только не удовлетворяли потребностей страны, но и стали тормозом в развитии всего народного хозяйства…» (доклад Л. И. Брежнева на майском Пленуме ЦК КПСС, 1966 год). В зоне устойчивого увлажнения происходило и сокращение и обеднение пашни. Секретарь Кировского обкома партии Б. Петухов недавно опубликовал («Известия», № 21 за 1968 год) пятилетние данные по вятским полям: гектар, засеянный зерновыми, терял в год 19 килограммов азота, 8 килограммов фосфора, 16 — калия, вносилось соответственно 3, 2,7 и 9,6 килограмма. Важнейший из национальных запасов — запас плодородия — тает стремительно. К 1964 году производство зерна в нечерноземной зоне составляло меньше 70 процентов довоенного уровня. Никакие полумеры, частные решения уже не могли остановить этого процесса.

Время поможет по достоинству оценить все значение документов мартовского и майского Пленумов Центрального Комитета КПСС и в хозяйственном, и политическом, и социальном смысле. Но уже и сейчас ясно, что курс на мелиорацию, на подъем земледелия в историческом центре государства ведет к разрешению крупнейших сложностей в сегодняшней и завтрашней жизни страны. Именно в краях, где урожай прямо пропорционален вложениям, сельскохозяйственный труд гарантированностью результатов может быстрей всего приблизиться к труду индустриальному. Именно в краях, где роль случайностей минимальна, урожай можно уверенно планировать и целенаправленно повышать. Расширить посевные площади и на целине-то больше некуда, размер зернового клина в близком будущем останется на уровне 130 миллионов гектаров. А рост населения автоматически уменьшает подушный надел: если в 1958 году на человека приходилось 1,06 гектара пашни, то в начале 1967 года доля эта составила уже 0,96 гектара. Норма развитых стран — тонна зерна в год на человека. Уже надо думать о поре, когда в стране будет 275–280 миллионов едоков. Покрыть потребности в зерне сможет лишь урожай в 22–23 центнера на круг. Задачей дня стало повторенное Тимирязевым крылатое слово Свифта: вырастить два колоса там, где рос один. Чтобы решить проблему, нужна нива Микулы Селяниновича, богатырская нива Севера.