Сопоставив двухлетние данные (1965–1966) известных в Ярославской области хозяйств — учхоза Тимирязевской академии «Дружба» и тутаевских артелей «Приволжье» и «Колос», я пришел к таблице парадоксальной, насмешливой:

Это что же, надо меньше вносить, чтоб больше получать? В управлении за сравнительную точность цифр ручались, почвы, судя по карте, сходные. Один товарищ даже сказал доверительно, что в «Колосе» «председатель не по колхозу»… Так что ж там хлеб дает?

Семь процентов хозяйств зоны в шестьдесят шестом году получили намолот в пределах 14–30 центнеров. Естественно, это артели и совхозы наиболее высокого уровня вложений. Как же попал в этот авангардный отряд колхоз с минеральными дозами Селигера?

И вот Алексей Федорович Добрынин — тот, кто «не по колхозу», — повез меня смотреть сев яровых. Без фуражки ради паркого дня, темно-синяя гимнастерка враспояску, вид самый рабочий, а повез без охоты, будто я отвлек его от настоящего дела, и надо было ему от меня скорей отбояриться.

Только выехали за деревню — в глаза стоящая сеялка. В разгар дня. У самой дороги!

— Здорово, Лучинин. Чего загораешь?

— Поломочка вышла, — покосился на меня тракторист. — Послал парня в бригаду, мы живенько.

Край поля отмечали светлым пунктиром мешки с зерном: норма, значит, отмерена. Я не слышал, о чем вполголоса толковал тракторист с Добрыниным, но помогать председатель не остался.

— Сомневается, — сказал он в машине. — Пять кругов сделал, а высеял будто мало. Боится промазать, за агрономом послал. Фалетров высев ставил, он и проверит. Про поломку — это он так, не обращайте внимания. У нас в посевную поломка — чепэ.

Подтекст был совершенно ясен: в простое можно винить Лучинина, можно — агронома Фалетрова, но председатель Добрынин тут ни при чем.

Показав мне под деревней Благовещенье превосходную ферму романовских овец — серых, черноногих, с чем-то оленьим в обличье — и лоснящееся стадо ярославок на лужку с первой травой, он, видимо, заключил, что с газетчика довольно. Стал так откровенно поглядывать на часы, что пришлось спросить, не совещание ли какое.

— Электромотор, — поколебавшись, признался он, — Кажется, есть еще в «Сельхозтехнике». Успеть бы захватить… Правду вам сказать, я свой сев уже кончил. Отладили, вытолкнули в поле, завертелось — тут уж агроном гляди. Мое дело теперь — зима.

С готовностью исполнил мою просьбу — подвез к сеялке Лучинина, познакомил с агрономом — без тени тревоги, что приезжий, не ровен час, узнает тут что-нибудь потаенное, деликатное, укатил «захватывать».

А у меня уже было что разузнать. Отчего Лучинин боялся промазать? Пусть в «Колосе» столь уж высока ответственность каждого, что с тракториста взыщут за густоту стеблей, устанавливал-то норму высева Фалетров, с него и спрос. Боязнь недополучить осенью по хозрасчету? Так ведь он сегодня на простое потерял, а синица в руке, известно, дороже журавля в небе. Стал допытываться у агронома, когда тот пустил агрегат.

Но Иван Михайлович Фалетров, не молчун даже, а человек той крестьянской серьезности, что велит или дело сказать, или промолчать, не мог взять в толк, чего я добиваюсь. Лучинин позвал его потому, что боялся промазать, недосеять, — это он повторил мне несколько раз. Про урожай он сказал, что корень в севооборотах и в том, чтобы все делать по-людски. Севообороты ввели_, но культура пока «храмлет». А народ в «Колосе» способный — тверские переселенцы, тут всегда хлеб был получше, чем, скажем, в Борисоглебе, в колхозе «Победа». Сейчас разница, «кругло» говоря, в десять центнеров: «колосяне» две тонны берут, борисоглебцы — одну. Там не переселенцы, нет.

Из рассказа Ивана Михайловича я должен был заключить, что у кормила в «Колосе» не только не исключительные, а даже явно средней подготовки и невесть какого опыта люди. Сам Фалетров после службы во флоте был послан райкомом в какую-то краткосрочную областную школу, с тех пор и работает, а диплома настоящего нет. Добрынин же начал тут бригадиром, после сколько-то лет председательствовал в «Победе», теперь вернулся, руководит.

Я ходил за Фалетровым тенью, записывал про севообороты и нормы высева, впрямь не находя ничего, кроме элементарного соблюдения агроправил. Газетчикам знакомо это тоскливое ощущение — пробуксовка. Будто и вникаешь, и сведений уже целый короб, и поднадоел всем, а ясность все так же далека, и все крепче желание прекратить рытье там, где, видать, нет ничего. Не изъезди до того Калининскую область, и принял бы за ответ мифическое тверское происхождение «колосян».

Стоило согласиться с тем, что Лучинин поступил только естественно, и весь образ действий председателя и агронома («стиль руководства» в данном случае — слишком выспренне) лишался всякой значительности и оказывался простым, как сельская местность.

…В зерноскладе знакомый мне мужик, Виктор Краснощеков, возится у импортной очистительной машины — решета подбирает, что ли. Фалетров обходит его стороной, не заговаривая, не поздоровавшись даже. Я было подошел, но Иван Михайлович тронул за рукав:

— Сейчас к нему нельзя. Горячий, еще пошлет… Он сам наладит, потом зайдем.

…У фермы — денник, где доят. Сюда навезли торфа, компост делать. Заведующая Анна Федоровна, бывшая доярка, отменного спокойствия и веса женщина, мирно, без всегдашней дояркиной готовности к крику, говорит Фалетрову:

— Михайлович, вы когда эту пыль уберете? Сулили подстилку, а стало хуже, чем на дороге. Молоко грязнится.

Смотрим на марлю во флягах: да, пыль. Но агронома дело — удобрения, о чистоте молока должен заботиться зоотехник. Фалетров ли виноват, что нет хорошего подстилочного торфа?

— Ладно, скажу, чтоб больше не везли…

…В июньское воскресенье, когда рожь уже выколосилась, а яровые покрыли землю, — районный семинар, смотрины полям, Добрынин подвел череду «москвичей» и «газиков» к ржаному полю. Великолепная рожь, мышь не проберется, колос в четверть длиной. (Намолотили с того поля по пятьдесят центнеров на круг!) Представить такой хлеб знающим толк соседям — удовольствие и почет, каких в году немного. Но отвечает-то за зерно агроном — и председатель отходит в сторонку, отдавая слово Фалетрову. Иван же Михайлович начинает толковать о своей промашке: надо было ставить на метр по семьсот растений, да побоялся — не выдержит земля. Председатель молча грызет стебелек! Помалкивают и соседи: хвалить такое поле неловко.

…Осенью всем колхозницам раздают «уроки» — тресту поднимать. Жене Ивана Михайловича Лиде трудней, чем иным: оставить дома некого, сама и с огородом, и с коровой. Соседки, понятно, обогнали. И вот, выкраивая в день по два-три часа, на стлище работает агроном. Поднимает, как и все, тупым серпом, но в женском деле не мастак, к тому ж радикулит мешает. Бабы добродушно посмеиваются: «Это, Иван Михайлович, не землю пробовать». Понятное дело, колхозу агрономовы льняные снопы обходятся дорого. Но, пока соломкой это не сдают, тяжесть должна лежать равномерно на всех.

…Перед праздником пятидесятилетия в конторе судят-рядят, кого отметить премией и как — деньгами или подарками. Юбилей такой, что малым не отделаешься: придется приемники брать и отрезы. Спор обостряется, и все явственней мнение: одарить всех до единого! Неужто люди не заслужили! И который сейчас из годов вышел — он в войну тянул! Добрынин взывает к разуму: это ж хозяйственно невыгодно, всех отметить — значит никого… Страсти все жарче: рублей хоть на пять, но чтоб память была у каждого! Подумав, Добрынин и сам голосует за «обезличку». Ивану Михайловичу на торжестве вручат фосфорного орла (в темноте светится), женщинам — зеркала, сахарницы…

Нет-нет, ничего символического во всем этом нету! И подарки — не какой-то там триумф народовластия, а расчет Добрынина (лучшие-то полеводы доплату получат по хозрасчету), и треста Фалетрова — не патриархальная уравниловка, а право жестко и неукоснительно взыскать с любого-каждого. Но пришла наконец ко мне спасительная мысль: глядеть на «Колос» со стороны Борисоглеба, сопоставить вместе с урожаями и статуты колхозников — и частности стали обретать значимость.