«Ты сделаешь это, правда, мама?»
Я помассировала тебе затылок, и дрема мало-помалу окутала твое сознание. Но как же долго ты не засыпала! Стоило мне перестать ласково гладить тебя, и ты открывала глаза, содрогаясь между сном и бодрствованием. Я смотрела на тебя, боль сжимала мне горло, однако я знала, что мой страшный, но неотвратимый долг — исполнить то, о чем ты просила.
Твое тело было больше, чем зримой оболочкой, больше, чем благодатным прибежищем. Я не смогла бы убить тебя, не совершив колоссального усилия, требовавшего мужества и мудрости — тех же добродетелей, что так нужны были тебе в подвале, чтобы добраться, точно до дракона в неприступной крепости, до философского камня.
Под действием снотворного ты погрузилась в долгий, безмятежный сон. Я поднялась на плоскую крышу, чтобы свежее дыхание ночи разогнало тучи, застившие мой ум. Я приняла решение дождаться, когда забрезжит рассвет, и лишь после этого сделать то, о чем ты просила меня.
Потом я вернулась в комнату, где ты спала. Внимательно рассмотрела шесть пуль в револьвере, который купила, чтобы защитить тебя, и который теперь должен был удержать тебя от неверного шага. Я знала, что смогу поднять его ради твоего блага и рука моя не дрогнет.
С каким ужасом думала я о конце света, о грядущем катаклизме, который опустошит планету и уничтожит все живое на ней. В потрясении своем я даже допустила, сочтя разумной, мысль о том, что после смерти ты возродишься прямо из земли, словно растение, и тебе не потребуется семени, необходимого для зачатия человеческого существа.
Меня посетили галлюцинации. Видения Ноева ковчега после Всемирного потопа, исполинские картины единоборства воды и огня вставали перед моим мысленным взором. Смерть в этих грезах представлялась не концом твоего дела, но первым шагом к возрождению. Я видела тебя воскресшей в мире, направляемой ласковым ветром золотого века, осиянной светом. И вечностью казались мне часы, что я провела в ожидании рокового мгновения.
Цепенея от ужаса, я коротала ночь в горячечном бреду. Мне виделись вулканы, изрыгающие потоки лавы в океан, земля, на протяжении веков окутанная непроглядной тьмой, и неукротимый огонь, выжигавший дотла планеты. Страдание так истерзало меня!
Как бесконечно больнее убить свое дитя, чем произвести его на свет!
В четыре часа утра, когда не больше часа оставалось до первых проблесков зари, ты все еще спала, словно уже была полумертва.
Какую бесконечную муку выстрадала я в ту ночь! Как боялась сойти с ума! Что за страшную миссию возложила ты на меня! Никто не мог ни избавить меня от этого ада, ни даже притупить мою боль. Силы покидали меня, решимость слабела. Я думала, в тисках отчаяния, что твой замысел умрет вместе с тобой, ибо все сущее в нем в определенный и предопределенный момент сосредоточено было вокруг твоей работы у печи. И печь тоже была обречена. А между тем с какой точностью определила ты в ней стадии развития, разграничив их краткими периодами бездействия. Мне подумалось, что, быть может, смерть отступит перед возрождением твоего труда и ты воскреснешь для новой жизни! Твой путь на этой земле одно-единственное содрогание не могло оборвать навсегда.
Я почувствовала себя такой отвратительно безобразной, старой и никчемной, живущей не в лад с вечным круговоротом бренностей. Во плоти моей, в костях, в мозгу скопились все тяготы этого мира.
Твои глаза на миг открылись и так бесконечно ясно посмотрели на меня.
«Ты еще не сделала этого, мама?»
Я запечатлела на твоем лбу поцелуй, первый и последний в твоей жизни.
И сказала тебе:
«Спи с миром, дитя мое».
Ты снова закрыла глаза и несколько мгновений спустя уже крепко спала. Я услышала мусорщиков на улице: шелест их голосов возвещал о наступлении дня.
В горниле ты превратила ртуть в серу, серу в эликсир, а эликсир в венец мудрости. Эта тройная трансмутация подтвердила верность тайного знания, которое я преподала тебе.
Получив этот высший символ, как могла ты сделать то, что сделала, — взбунтоваться против собственного вдохновения?
Дрожа, подошла я к твоей кровати с револьвером в руке, когда забрезжили первые проблески рассвета.
Ты спала так крепко! Все мое тело трепетало в таком смятении! Я прицелилась тебе в голову, туда, где сходятся теменная, лобная и основная кости. Нажала на спусковой крючок и выстрелила в упор.
В черепе твоем образовалась маленькая дырочка, по телу пробежала судорога, и жизнь изошла из него.
Из отверстия фонтаном брызнула кровь. Губы твои шевельнулись, будто хотели что-то сказать, но только вздох вырвался изо рта.
Я подняла револьвер и снова прицелилась в нескольких сантиметрах от первой дырочки, куда вошла пуля. Еще раз выстрелила в упор. Твое тело больше не шевельнулось, не содрогнулось.
Изнемогая от боли, трепеща от ужаса, я вдруг испугалась, что сердце твое еще бьется, что дыхание жизни осталось в нем.
Я подняла револьвер, направила тебе в сердце и выстрелила в третий раз.
Сокрушенная скорбью, я заметила, что попала не в сердце, а в правое легкое. Пришлось продолжить чудовищное жертвоприношение.
Я рухнула, сломленная, истерзанная болью. Так велика была моя мука, что я не могла даже плакать.
В какой-то миг я решила, что двумя оставшимися пулями убью себя, но слишком уж позорным бегством был бы такой выход!
Твое тело лежало, бездыханное, кровь тихонько сочилась из пулевых отверстий.
Не вынеся столь ужасных мучений, я на несколько минут лишилась сознания, и мне привиделась навьюченная книгами лошадь, яростно лягнувшая зеркало, которое держала в руке Императрица, переодетая мужчиной. Осколки зеркала вонзились в Императрицу острыми иглами. В предсмертной агонии она заржала, а потом заревела по-ослиному, словно хотела сообщить тайную весть.
Через час после твоей смерти, убитая горем, я взяла такси и поехала в полицейский участок. Комиссар, увидев меня, так изумился и так растерялся!
Меня осматривали врачи, потом психиатры подвергли меня множеству обследований, и наконец, я была водворена в женскую тюрьму.
Процесс продолжался три дня. Я вновь рассказала все как было. Мне пришлось высказать свое категорическое несогласие с представителем защиты, который хотел, во избежание дальнейшего рассмотрения дела в инстанциях, причислить меня к кругу умалишенных.
Меня приговорили к тридцати годам заключения. Этот вердикт, публичное признание моей виновности, был единственной моей победой после твоей смерти. Что с того, что мне предстояло провести остаток дней в тюремной камере, если тебя больше не было со мной? Я утратила всякий интерес к жизни. С тобой я была так безгранично счастлива! Мы достигли вдвоем такой чистой благости!
Прошли месяцы, а потом, в хаосе, воцарившемся в начале смутного времени, тюрьму, в которую меня посадили, взяла штурмом толпа, и всех заключенных выпустили на свободу.
Абеляр, кашляя, встретил меня у ворот. Как разительно выделялись его согбенная фигура и бледное лицо в бурлящем и горланящем потоке людей, которые его окружали!
«У меня не хватило мужества навестить вас ни во время суда, ни в заключении. А знаете?.. Мне часто казалось, будто я узнаю вашу дочь… на улице… как чудесное видение… но оно исчезает, стоит мне столкнуться с действительностью».
Сколько раз и я трепетала от счастья, когда мне казалось, будто я снова вижу тебя, в камере, когда вводили заключенную, чем-то тебя напоминавшую.
«Простите меня за все. Я причинил вам много зла, я знаю это. Позвольте мне отдать вам эту тетрадь. Это писала ваша дочь тайком от вас. Я успел спрятать ее до обыска, который следователь учинил в вашем особняке. Она принадлежит вам».
То был твой тайный дневник, куски твоей «Преисподней». Я открыла его наугад и прочла:
«Тебе — бежать на солнце, мне же — идти под землей».