Впервые в жизни, по чистому вдохновению, ничего не убавив и не прибавив, я написала коротенький литературный рассказ. Небо любило приключения. Однажды оно встретило Пламя и, чтобы взять его в полон, обманув бдительность мужа Пламени, пролило на него золотой дождь. Через девять месяцев Пламя произвело на свет сына, Рыбу Красного Моря. Хаос, отец Пламени, разгневавшись, запер мать с сыном в сундук и бросил в море. Моряки выудили сундук и принесли Королю. Тот не выпустил на свободу ни Пламя, ни Рыбу Красного Моря, а отправил их на Землю мудрецов, где они провели остаток своих дней, созерцая чудеса. Небо же, в наказание, Король приговорил вечно проливаться дождем.

В большой печали протекли, тягостно и однообразно, две недели отсутствия Шевалье. Утешение ускользало из рук Абеляра, преисполненного скорби. За два дня до бегства друга он прислал мне акварель: на обнаженном кривом клинке были изображены четыре цветка на высоких стеблях, все разных цветов. На каждом стояла надпись готическими буквами: на черном слово «время», на белом — «благодать», на желтом — «союз» и на красном — «основание». На обороте он черкнул короткую записочку, теша ею свою надежду:

«У меня предчувствие, что я скоро выздоровею. Это нечто лежащее за пределами разума, потому что я не ощущаю никаких улучшений в моей болезни. Когда я буду здоров, мы сможем наконец видеться не только через застекленный проем в садовой ограде и побеседуем с глазу на глаз. Поверьте, я изнываю от нетерпения».

Однако во время долгого отсутствия друга мы слышали, как он кашлял чаще обычного, словно ему неоткуда было больше почерпнуть жизни. А сколько раз его носовые платки промокали от крови!

Я так часто рассматривала акварель, что мне пришла в голову сумасбродная мысль поджечь рисунок с четырьмя цветками. Я вдруг поняла заключавшийся в нем тайный смысл, так глубоко скрытый, что Абеляр сам не смог расшифровать того, что передал благодаря своим кисточкам. Он предупреждал, что если ты чересчур поспешишь и пропустишь важные стадии в осуществлении замысла, то этим безвозвратно погубишь творение.

Однажды утром Абеляр читал очередное письмо от Бенжамена — он получал их еженедельно, — прячась под одеялом, словно боялся, что даже на таком расстоянии я смогу увидеть, что в нем написано. Как неприятны были мне эти тайны!

Я терпеливо сносила обманы столь долго, сколь того требовала Природа. Я следовала с твердостью и верой всем пророчествам, предсказаниям и предзнаменованиям. Все это я делала ради тебя, свято придерживаясь нелегкой науки терпеть и молчать.

В ту ночь мне приснилась тюрьма из грязного стекла. В центре ее высилась обветшалая башня, верхушкой касавшаяся неба и битком набитая слонихами. Король и Королева подошли и хотели открыть дверь, но не сумели. Тут появилась ты — ты ехала в крошечном замке на колесах. Ты вырвала петли, и дверь тюрьмы с грохотом рухнула.

Ангельское личико сияло над женским телом — такой ты была, когда тебе исполнилось пятнадцать лет. Твои девичьи, такие выразительные черты — как хорошо скрывали они твою зрелость, взросшую и пышно расцветшую на соках древа мудрости. Ни достойная осуждения праздность, ни неуместное любопытство в данном случае не подобали.

Однажды ночью ты приснилась мне уже старухой, но с лицом девочки. С ошеломляющей легкостью катила ты камень в виде куба, который покачивался на морских волнах.

С какой глубиной мысли, укрепляя ее верой, приближалась ты к совершенству! Если бы не это, тщета сделала бы абсолютно бесполезными твои обширные познания. Как отражала ты приступы скепсиса! Ты знала, что, сомневаясь, не сможешь скрепить ничего прочного, надежного, долговечного. Мы не скроены все по одной мерке, и какие же колоссальные различия отделяли тебя от других.

В силу исчерпывающего знания поверхностной позитивистской химии ты глубже постигла величайшую тайну замысла, диаметрально противоположную материалистическим канонам. Твой здравый смысл заходил в тупик, рассудок мутился, и логика отступала, когда ты зачарованно всматривалась в загадки, заданные тебе Природой.

В подвале, словно уходя в иной мир, ты трудилась ночи напролет. Кружась в вихре своей юности, с величием и красотой, ты была столь же счастлива, сколь и блага. Дважды мне снился один и тот же сон — ты была прекраснейшим цветком из всех цветов. Лучезарная, как огонь, стояла ты на палубе корабля-призрака. Большой дельфин плыл по морской глади, сопровождая тебя.

Словам счастья было тесно в моей душе, когда я видела, какие чудеса ты творила в горниле. Блаженство неудержимо захлестывало мои мысли.

Пусть годам, даже десятилетиям суждено пройти, прежде чем ты получишь реальное и осязаемое доказательство творения, — с какой решимостью шла ты вперед и как была прекрасна! Но какие тучи сгущались над нами, грозя нас уничтожить, хоть ни малейшего подозрения не закралось еще в мою душу!

Зачем ты предала меня, пробудив все то, чему нельзя было просыпаться?

Ты часто уединялась, чтобы поиграть на пианино, прилежно впитывая забытую субстанцию музыкальных сочинений. Бенжамен был совсем не похож на тебя, он играл партитуры с листа без эстетического осмысления, благоразумно и бесславно придерживаясь рутины. В его исполнении проявлялось мастерство, в твоем же, столь своеобразном, — умиротворение и гармония.

Бенжамен всегда был таким неблагодарным! Он научился играть на пианино в угоду моему любимому отцу и мне. Я и помыслить не могла, что он будет с тем же усердием играть перед нашими врагами из консерватории. Ему было всего восемь лет, когда он потряс этих узурпаторов и они забрали его, вырвав из нашей жизни. Ему это далось легко — он привык обходиться без нас. Но ты — нет, без меня ты не смогла бы жить. Природа создала нас с тобой, как пальцы на одной руке. Я любила тебя так безмерно — и так разумно.

В одном из писем Абеляру Бенжамен посмел утверждать, что я стою препятствием на пути к твоему благополучию. Он якобы хотел тебе помочь, тогда как на самом деле оскорблял тебя и даже называл узницей, а меня — чуть ли не твоей тюремщицей. Я много сделала ради него в свое время, зная даже, что никогда не дождусь ни малейшего знака благодарности с его стороны. Где ему было при его спеси постичь со скромностью и логикой ту выгоду, которую извлекала ты. Столь далекую от его выгоды!

Бенжамен не давал нам покоя и этим указывал, сам того не сознавая, на свои дурные намерения. В двадцать семь лет он выдавал свою незрелость этой извращенной прихотью, желая непременно вступить в сношения с тобой. С большим шумом собрал он вокруг себя сонм иностранных светил, намереваясь вторгнуться в наш особняк и разрушить все, что мы создали. Он неспособен был осознать, что им движут ревность и суетность. Он так завидовал тебе! И недаром. Ведь сам он только и мог, что упиваться льстивым шушуканьем да дутой популярностью.

Какие заостренные буквы выводила ты в тайном дневнике! Ты разрывала ими нить твоих фраз — бессвязных, колючих, словно игольное острие, и полных нелепостей. Как не похож был этот почерк на твой обычный, летящий, четкий и ровный! От этих беспорядочных каракулей, которые наматывали нить твоих циничных суждений, у меня сжималось сердце. Кто писал эти мерзости — не ты, нет, невозможно, то был твой незримый двойник, притаившийся в самом постыдном уголке твоего существа.

«Труд от меня еще дальше, чем ноготь от глаза. — Мне наср… на разум, это все г…».

Семь раз повторила ты это ужасное слово — «г…».

Ни разу я не видела своими глазами, как ты тайком писала «Преисподнюю». Да и не пыталась тебя застичь.

«Я дам волю хаосу всех чувств за гранью разума. Когда придет время мне полюбить, я воспылаю безумной страстью к презреннейшему скоту. — Мой долг — обожать все, что есть на свете самого гнусного».