Фернандо Аррабаль
Красная мадонна
Тебе — бежать на солнце.
Дрожа всем телом, пишу я тебе эти строки. С какой скрупулезной точностью я рассказала полицейским и судьям, ничего не смягчая и не приукрашивая, о том, как мне пришлось пожертвовать тобой. С тех пор я живу наедине со своим горем и столько выстрадала, что нет такой боли, которая ни истерзала бы мое сердце, и нет такой муки, которую бы я ни претерпела. Сколько невзгод обрушилось на меня!
Как я боялась, что на суде меня объявят сумасшедшей! Мой адвокат хотел на этом гнусном поклепе построить защиту. Какой низостью было бы прикрыться фиговым листком, чтобы сократить срок наказания! Мне ненавистны сказки и небылицы, ведь я никогда не унижалась до лжи. Между тем защитник мой имел дерзость утверждать в своей речи, что лишь в помрачении рассудка и не иначе можно было убить собственную дочь. Не мешкая, восстановила я истину перед судом, обдуманно, твердо и настойчиво. Как важно мне было пролить свет на побудительные мотивы моей жертвы при всех, при всем народе! Для меня это был больше, чем вопрос жизни.
Я зачала тебя одна, без посторонней помощи, кроме лишь той, которая была необходима, чтобы ты завязалась в моем чреве. И одна же, прилагая все свои силы, я направляла тебя, чтобы ты опередила всех на пути познания жизни и истины. Недаром весь свет расточал тебе хвалы, называя в раннем детстве вундеркиндом, несколько лет спустя — незаурядно талантливым подростком и, наконец, что было чистой правдой, — сверхъестественным феноменом. Невдомек им было, что это еще не все, ибо впереди тебя ожидало великое будущее. Но когда утренняя звезда уже готова была взойти для тебя, ты предпочла ринуться в гибельную бездну.
Тебя больше нет со мной, и некому принести благую весть. Нет пророка в своем отечестве. Я пишу тебе теперь, когда ты так далеко от этого мира. Твоя земная оболочка рассеялась, исчезла. Жива и неугасима лишь память о тебе. Шестнадцать безоблачных лет (с MCMXIX по MCMXXXV) мы с тобой следовали законам Природы, живя в простоте и благости. Как мы были счастливы!
IV января MCMXVIII, ровно за год до твоего рождения, день в день, мне было озарение; нежданный луч света ослепил меня, рассеяв тьму моего невежества, и ознаменовал конец первого этапа моей жизни. Я читала в библиотеке отца, столь мною любимого, как вдруг вспыхнула во мраке небытия эта искра прозрения. За короткое время — ведь мне было всего девятнадцать лет — я успела состариться. Но в этой внезапной вспышке старуха, которую я, как тяжкое бремя, носила в себе, сгорела, и я воскресла для новой жизни. Соблазны, иллюзии, заблуждения, все мои имена и фамилии рассыпались в прах. Словно птица Феникс, возродилась я из пепла той, которую знала ты: предрасположенной к счастью и, главное, полной благости. Моя жизнь начиналась так стремительно!
Я вынесла из детства строгие правила, которые вдолбили в меня родители и нанятые ими учителя. Таким испытанным способом во мне искоренили бунтарское начало и подготовили к незамысловатой роли жены. В колледже меня научили шитью и повиновению, я овладела искусством печь шоколадные торты и рисовать углем, пополнила свои знания азов арифметики и истории, приобщилась к вышиванию и народным танцам. Никогда я не уклонялась от соблюдения закона. Как же осмелилась восстать против него ты — в то время всего лишь большое дитя?
С восьми лет я играла на пианино, в девять знала наизусть правила воспитания маркиза де Фламеля, а в десять умела писать каллиграфическим почерком по-английски, могла составить письмо префекту и присесть в реверансе перед королевой.
Я была младшей дочерью умного, благородного, отзывчивого, честного и доброго человека. Я никогда не рассказывала тебе о нем, а между тем я была его любимицей. Перед самым моим двадцатилетием я обнаружила в библиотеке запретные книги, которые преобразили меня. На первых же страницах первого трактата восхищение мое приблизилось к экстазу. Я чувствовала, что не в силах буду устоять перед дурманом этих чар, перед безграничным великолепием творения, более сверхъестественного, нежели земного.
Надежда поселилась во мне, но я сама засушила на корню мои мечты, поделившись лелеемым замыслом с любимым отцом. Я поведала ему, завладев его вниманием, что хочу стать матерью совершенного создания, блистательного и неповторимого, существа, которое природа одарила бы всеми своими щедротами, и что этого сына или, еще лучше, дочь я с рождения начну готовить к великому свершению. Это будет явленное чудо!
Но мой отец повел себя как человек слабый разумом и разочарованный сердцем. Он, имеющий глаза, не видел и даже не представлял себе, в чем состояли суть и соль моего плана. Удрученный моей дерзкой мечтой, он задумал вразумить меня самым нелепым образом: выдать замуж.
С какой яростью я всегда восставала против лжи! Я не могла допустить, чтобы мой замысел задушили путы брака. С первой минуты я приняла решение идти к цели самым прямым путем.
Отец понял меня столь превратно, что больное его воображение заплутало в непроходимых дебрях нечистых помыслов. Какой это был печальный сюрприз! Порок, этот бич человечества, всегда внушал мне отвращение и бесконечную ненависть! Как я сожалела, что не владею языком еще более точным и внятным, чтобы донести до отца сущность замысла, который я намеревалась воплотить в жизнь, произведя на свет человеческое существо!
Я всегда думала головой, а не утробой, как многие мужчины и женщины. Я не собиралась добавлять новое звено к цепи невежества, состоящей из глупых рабов и неразумных хозяев. Поэтому мне хотелось стать матерью, а не просто самкой.
Как негодовал столь любимый мною отец, когда я сказала ему, что готова расстаться с девственностью! Он не понимал, при всей его доброте, несравненной гармонии, доступной тому, кто, подобно мне, пребывает в ладу с собственной совестью.
Мой замысел вселил в меня такую радость, день и ночь я жила, преисполненная веры. Я знала, что ты родишься на свет, дабы прожить самую необыкновенную жизнь в отмеренный тебе срок.
Как пылко я уже тогда любила тебя!
Отец, столь мною любимый, говорил, что чтение иссушило мой мозг: время, которое я проводила за книгами, будто бы не приносило мне ни удовольствия, ни пользы, а было, по его мнению, впустую потерянным. Говорил он со мной ласково и осторожно, как с больной. Он обволакивал меня своими наставлениями, а потом гнал из библиотеки, повторяя, что я — всего лишь юная девушка, едва вылупившаяся из кокона, и что эти книги, внушающие чушь и небылицы, которые я читаю так жадно и так беспорядочно, смущают мой ум вредным вздором.
«Ты стала такой странной!»
Задолго до твоего рождения у меня появилось предчувствие, что ты будешь девочкой. Я ощущала в себе душевный подъем и ликование, и это было удивительно! Я чувствовала, я знала, что ты станешь всем тем, чем не могла стать я.
Отец настоял, чтобы я познакомилась с молодым человеком двадцати трех лет по имени Никола Тревизан; он слыл серьезным юношей, так как рассчитывал, только что получив диплом врача, на хорошую практику. Он написал мне три письма, скорее сентиментальных, нежели любовных, густо пересыпанных известными стихами.
Местом встречи послужил сад моей тетушки Сары, приманкой — чашка чаю. Таким образом, я не ослушалась отца и не отреклась от своего замысла. Тетушка отказалась оставить нас наедине, и не потому, что мое поведение внушало ей тревогу, просто она боялась пересудов.
«С соседей станется вообразить то, чего нет, и ты прослывешь распутницей».
В ночь перед этой встречей мне приснилась девочка; она летела, и свет играл на ней всеми цветами спектра. Она парила на спине орла, он нес ее плавно, неспешно. Какое-то дуновение, непрерывное, легкое и бесконечное, влекло ее к земле волшебной силой.