ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Карету перестало раскачивать и бить на ухабах. За безоконной стенкой ее послышались команды. Дверь распахнулась, и Богрова выволокли на каменную площадку.

Было совсем светло, но без теней. Площадку огораживали трехсаженные пали. В них были прорезаны ворота, выкрашенные в косую черно-желтую полоску. Противоположная стена – кирпичная, старая, с прорезями бойниц. А с краю еще одни ворота, около них – полосатая будка. Солдат с винтовкой.

Конвоиры, обступив арестанта со всех сторон, повели его к этим вторым воротам. Туфли цеплялись за острые булыжники.

Звучали голоса. Скрежетали замки. Богров мало что соображал. Но когда ввели в распахнутые ворота, словно споткнулся: перед ним зияла наклонно уходящая вниз, под землю, гигантская труба. С дальнего конца ее надвигался непроницаемый мрак, не рассеиваемый единственным фонарем над сводом. Из колодца наплывал каменный сырой холод и смрад.

– Шевелись! – унтер пнул арестанта в спину.

В конце туннеля, за решетчатой стальной перегородкой, оказалась круглая сводчатая зала. В нее выходили двери с «глазками». Затем, за решеткой же, лежал еще один коридор. Одолев весь подземный лабиринт, конвоиры остановились у самой крайней маленькой двери. Отворили ее и захлопнули. Богров оказался в узкой, в два шага шириной, с наклонным потолком, камере. Свет в нее проникал через отверстие в потолке размером в четыре кирпича. Отверстие было застеклено и забрано в решетку. От духоты и вони Дмитрия вырвало.

«Косой капонир» Киевской военной крепости… Богров знал, что это такое. О каземате шла мрачная слава со второй половины прошлого века. Когда-то капонир предназначался для хранения снарядов и иного артиллерийского имущества. Поздней, после утраты крепостью боевого назначения, он был превращен в гарнизонную гауптвахту. Но последние десятилетия использовался как военно-политическая тюрьма, причем исключительно для содержания в ней самых опасных преступников. Через «Косой капонир» прошли польские повстанцы, участники революционных выступлений пятого года, восставшие саперы и солдаты Селенгинского полка в седьмом… За все десятилетия из капонира никому не удалось совершить побега. Мало кто был отправлен отсюда и в каторжные работы, а тем более на поселение: для большинства заключенных «Косого капонира» выход за тюремные пали означал короткую дорогу к месту исполнения приговоров. Военным – расстрел, гражданским – казнь через повешение…

Шаги смолкли. Тишина, темень и смрад навалились на Дмитрия. Легкие его судорожно трепетали, не принимая воздух каземата, если можно было назвать воздухом это промозглое и влажное нечто, годами лишенное притока извне. Богрову казалось, что он медленно погружается в сточную яму. Почему он здесь?.. Столыпин?.. Не может быть!.. Он хочет на свет, на ветер, на берег Днепра!..

Он затарабанил в окованную железом дверь, но звуки ударов потонули в глухоте.

Следствие по делу о покушении на статс-секретаря Столыпина продолжалось. Хотя Коковцов и настоял перед Николаем II на рассмотрении всех действительных обстоятельств убийства и со дня на день в Киеве ожидался приезд сенатора Трусевича, наделенного правами обследовать деятельность любого из должностных лиц, прикосновенных к организации охраны во время минувших торжеств, – жандармские и прокурорские чины получили неукоснительную установку: официальная версия должна полностью соответствовать «видам правительства». Иными словами, надобно доказать, что Столыпина убил революционер. Это помогло бы и впредь бороться против всякого инакомыслия, против всех смутьянов и подстрекателей. Но для успеха такой версии нужно было добиться от убийцы признания в принадлежности к какой-либо из антиправительственных партий, а также выдачи своих соучастников.

Однако Богров упорно стоял на своем:

– Я действовал сам! Без наущения! По собственной воле!..

Допросы снимались тут же, в «Косом капонире». Арестанта лишь приводили в соседнюю камеру, более просторную и лучше освещенную.

– Объясните побудительные причины, – вкрадчиво настаивал следователь.

– Хотел отомстить главному виновнику российской реакции и преследования инородцев.

– Согласитесь: не убедительно. Как же так: сами агент охраны, секретный сотрудник на жалованье – и поднимаете руку на своего министра? Реакция, инородцы?.. – Следователь брезгливо пожимал плечами. – Но если уж на то пошло, вы сами своей ревностной службой способствовали осуществлению целей вашей будущей жертвы. Не логично. Признайтесь: вы умышленно, по заданию партии, согласились сотрудничать с охраной, чтобы в удобный момент… Тогда все становится на свои места.

– Нет, я сам!

На бледном, в пятнах, лице арестанта блуждала хмельная улыбка. Богров охотно рассказывал и о своих давних анархистских увлечениях и о выполнении заданий охранных отделений в Киеве и Петербурге, и обе эти половинки не совмещались, между ними не было логической связи и простого здравого смысла. Ничего не дали и повсеместные аресты «по связям» – все схваченные родственники, знакомые и однофамильцы Богрова оказались непричастными к убийству. Отец и мать террориста по-прежнему находились в Германии, боялись возвращаться в Киев. Швейцар и служанки дома на Бибиковском бульваре рассказали, правда, что какие-то молодые люди посещали злоумышленника. Но кто они, где они?.. Он же, будто цепляясь за спасательный круг, твердил одно и то же:

– Я сам!

Казалось, упорно твердя это, он испытывал облегчение. Словно бы эти каменные своды – надежное для него укрытие. В чем причина столь странного поведения арестанта на краю пропасти?.. Чего-то страшится? Но что страшней ожидающей его участи? На что-то надеется?.. Не хочет казаться самому себе мелкой сошкой – лишь исполнителем чужой воли? Меряет себя по Сазонову и Каляеву?..

При обыске в квартире Богрова, кроме шестизарядного «бульдога» и мешочка с патронами да еще солдатского штыка, тоже ничего предосудительного обнаружено не было. Разве что разномастные политические брошюры, какие можно увидеть в библиотеках многих его сверстников. Но повеление нужно выполнять, и прокурор приказал своему помощнику разыскать в служебной библиотеке нелегальных изданий «Манифест анархистов-коммунистов» и целую страницу из этого сочинения переписал в свое обвинительное заключение. Тем часом дворцовый комендант Дедюлин снесся по телеграфу с генерал-губернатором и поставил его в известность, что государь настаивает не тянуть со следствием и в кратчайший срок разрешить сие дело. Уже своей властью он отозвал из Киева полковника Додакова и вице-директора департамента полиции Веригина, приказав им отбыть в Крым. Курлов же остался, чтобы направлять деятельность ГЖУ и охранного отделения. Лишь один подполковник Кулябко оказался отстраненным от дел.

На шестой день после происшествия в Городском театре следствие было завершено. Дело назначено к слушанию в киевском военно-окружном суде на 9 сентября. Командующий войсками военного округа, согласно правил о местностях, объявленных на положении усиленной охраны, приказал назначить в качестве временных членов суда пять штаб-офицеров от армейских корпусов. Заседание решено провести там же, в «Косом капонире», при закрытых дверях.

Перед началом слушания дела один армейский полковник и четыре подполковника были приведены к присяге. Вслед за священником они повторили:

– Обещаюсь и клянусь всемогущим богом перед святым его евангелием и животворящим крестом господним хранить верность его императорскому величеству государю императору, самодержцу всероссийскому, исполнять свято законы империи, творить суд по чистой совести, без всякого в чью-либо пользу лицеприятия, и поступать во всем соответственно званию, мною принимаемому, памятуя, что я во всем этом должен буду дать ответ перед законом и перед богом на страшном суде его. В удостоверение сего целую слова и крест спасителя нашего. Аминь!

Судьи расположились в большой камере – той, где в седьмом году ждали решения своей судьбы сто двадцать солдат Селенгинского полка. Впервые за годы рамы окон были выставлены и помещение проветрено. Кроме председательствующего, временных членов, прокурора и секретаря, в стороне на грубо сколоченной скамье сидел единственный свидетель, подполковник Кулябко. Перед председательствующим, генерал-майором Рейнгартеном, внушительно громоздились на столе десять томов следственного делопроизводства.