Владимир Миронович

ПОНИЗОВСКИЙ.

НЕ ПОГАСИ ОГОНЬ…

Роман

ПРОЛОГ.

18 АВГУСТА 1910 ГОДА

Поезд замедлил ход. Вдоль насыпи, отодвинув черно-зеленый лес, потянулись приземистые, красного кирпича, склады. Надвинулось вокзальное здание – одноэтажное, рубленое, с большими окнами в частых переплетах. На суриковых крышах часовыми маячили беленые трубы. По фасаду вязь букв: «Тайга». И помельче: «Буфет III класса».

К вагонам побежали торговки с рыбой, малосольными огурцами, с ведрами молодой, вареной с диким луком и чесноком, картошки. Женщины оглядывались на зарешеченные окна последнего, арестантского вагона, из-за мутных стекол которого проступали серые, как у покойников, лица, и торопились к другим вагонам, откуда уже спрыгивали на низкий дощатый перрон шумные пассажиры. Одна, в повязанном по брови платке, остановилась, глянула растревоженно, жалостливо, будто пытаясь высмотреть кого-то. Солнце било в лицо, глаза ее были пронзительно синие.

– Краля! Мазиха! – Носы приплюснулись к стеклам, лица вдавились в мелкую сетку. – Сюды!.. Распять!.. У-у!..

Девушка услышала. Глаза ее в ужасе округлились, выцвели. Она метнулась в сторону.

«Скоты…» – с отчаянием отвернулся Антон.

Прошли смазчики. Громыхнули заслонками колесных осей, постучали молотками по рессорам. Ударил станционный колокол. Под полом загудело, но гул не перешел в привычное ощущение движения.

– Отцепили нашу качуху, в бога душу!.. – проворчал сосед Антона по полке, неловко поворачиваясь и скрежеща кандалами.

Заголосила «кукушка», тыркнула вагон сзади.

– В тупик гонют, – бритоголовый сосед глянул в окно и длинно равнодушно выругался.

Паровоз протащил их вагон через стрелки на дальний путь. Спрыгнули конвойные, встали с винтовками на насыпи. Пришел офицер, что-то приказал. Солдаты закинули винтовки за спину, вынули из ножен шашки. Лезвия засверкали на солнце.

Для арестантов это было внове:

– Чой-то, а?.. Гля, брюхи выпучили!

– Заелозили, пауки! Знаем, начальство какое дожидают!..

Сосед свесил ноги с полки, потянул цепью:

– Шевелись. По нужде хочу.

Цепь сковывала пассажиров зарешеченного вагона попарно. Круглые сутки ворочался и гремел железом клубок человеческих тел, стиснутый узкими коричневыми стенами и низко нависающими полками-нарами в три яруса. Решетки на окнах. Решетки, отгораживающие проход. Арестанты – как звери в клетках. И нравы в этих клетках были звериные.

В первый же день Антон понял, что все его попутчики – жестокая свора грабителей, насильников и убийц. Случайно или умышленно обрекли его на такое испытание?.. Решил: будет помалкивать, чтобы не выделяться. Но в вагоне, как только тронулись в путь, к нему подступили двое. Оба большеротые, с раздавленными плоскими носами. Наверное, близнецы, и цепью соединенные друг с другом.

– Сарынчу машь?

Он не понял.

Один ловко выхватил из-под мышки узкое лезвие, приставил к боку. Прикованный к Антону стоял рядом отвернувшись.

– Что вам надо? Объясните, пожалуйста, в чем дело!

– Политик, – сказал один из близнецов.

– Студент, – добавил другой. – Выкладай монету. Живо!

– Нет у меня ни копейки.

Близнецы обшарили его карманы и ничего не нашли. Но ночью они или кто другой ловко, он даже не проснулся, выпотрошили мешок под головой, не оставили и носового платка.

Как и всех, Антона мучили в пути голод, жажда, смрадная духота, истязали клопы, вши. В первые же часы от неумелого обращения с кандалами и оттого, что плохо были затянуты кожаные манжеты – подкандальники, он в кровь растер запястья и щиколотки. Раны за ночь покрывались корками, утром железо сдирало их. Но оказалось, что и такое можно вытерпеть и даже забываться сном, уткнувшись лицом в потный колючий затылок соседа.

Однако сон не приносил облегчения. Каждый раз наплывал кошмар. Просыпаясь, Антон не мог уловить ускользающее сновидение. Лежал, стиснутый меж двух вонючих тел, и снова вспоминал события последних дней: как бросился там, на Поварской, на помощь женщине. Крик отчаяния. Растрепанные черные волосы. Пьяный мужик. Городовой… Участок… И невесть откуда взявшийся штаб-ротмистр Петров. Такое нелепое совпадение… На чистых розовых щеках Петрова, когда он говорил и особенно когда улыбался, проступали ямочки, маленький рот складывался сердечком. Во время допроса он сосал, поцокивая, леденцы. А потом…

Антон, вспоминая, скрежетал зубами.

В ночном забытьи многие арестанты скрежетали зубами, стонали, разражались бессвязными проклятьями, рвали на себе неразрывные путы. Что виделось им на жестких трясущихся нарах?..

Ему – во сне и наяву – штаб-ротмистр Петров с ямочками на щеках. Допросы. Суд… После суда – «Кресты». Несколько суток он провел в одиночке. И: «На выход – с вещами!» Просторный выметенный двор. «Ссыльнопоселенцы – налево!», «В штрафные роты – направо!», «В каторжные работы – шаг вперед!..» Так Антон Путко оказался в зеленом зарешеченном вагоне на Великом Сибирском пути…

Накануне, на станции Обь, выдали по ржавой селедке. Бачки с водой арестанты опорожнили еще до отбоя. А теперь начала накаляться под солнцем крыша.

– Воды! – громыхнули кружками в первом отделении вагона.

– Воды! Воды! – подхватили, затарабанили во втором.

– Фараоны, пауки, гады! Давай воды-ы-ы!..

Напарник Антона схватил свою кружку и тоже с

остервенением начал плющить ее о коричневую, в бурых клопиных пятнах перегородку:

– Воды, Христа, бога, душу, закон!

– Воды! У-у-у! Воды!.. – яростно клокотало в окованных стенах.

В это самое время на первый путь диковинный паровоз с горящей на солнце латунной трубой легко подкатил четыре вагона. Эдакий франт с бело-красными ободами огромных колес, паровоз картинно выпустил молочные клубы пара. Вагоны были ему под стать – крытые синим лаком, с зеркальными стеклами и латунными поручнями.

Поезд еще не остановился, а из вокзальных дверей на пустынный перрон высыпали встречающие. Издали можно было различить лишь мундиры, эполеты, легкие дамские зонтики.

– Воды! Воды! Воды!.. – грохотали кружками и ревели арестанты.

Как только проводник в парадной униформе открыл дверь и обмахнул замшевым лоскутом поручни, Гондатти поспешил в вагон: стоянка была недолгой, а губернатор знал, что Столыпин не любит тратить время на представления и пустопорожние разговоры.

Свита осталась у вагона. С готовыми улыбками господа и дамы заглядывали в окна, надеясь увидеть за ними великого министра.

Между тем губернатор уже делал доклад, нервничая и косясь на окно, выходящее в противоположную от перрона сторону, на железнодорожные пути. Столыпин внимательно слушал, но ему тоже что-то досаждало. Пожалуй, этот резкий неритмичный стук. Петр Аркадьевич подосадовал: не могли распорядиться, чтобы на время его остановки на станции прекратили работы!.. Он посмотрел в окно и за рядами рельсов, на дальних путях увидел одинокий зеленый вагон с зарешеченными окнами и солдат с саблями наголо.

– Что это? – Он удивленно поднял брови.

– Виноват, ваше высокопревосходительство, арестанты…

Гондатти в душе проклинал себя: сам распорядился, чтобы арестантский вагон отцепили от пассажирского поезда, следовавшего впереди министерского, дабы у населения не возникало нежелательных противопоставлений. Приказал начальнику станции загородить вагон товарняком, да тот, сукин сын, не исполнил!..

– Разрешите, ваше высокопревосходительство, принять меры?

Столыпин снова бросил взгляд за окно. У вагона полковник Додаков уже что-то втолковывал офицеру конвоя. «Догадлив», – оценил Петр Аркадьевич и повернулся к губернатору:

– Нет необходимости. Продолжайте.

И снова сосредоточил внимание на докладе, чрезвычайно его интересовавшем. К поездке в Сибирь председатель совета министров готовился давно. Решил, что побывает в Акмолинском и Томском переселенческих районах, посетит местности заселения Киргизской степи, алтайских земель и таежных участков в Енисейской губернии, совершит поездку по Степному краю. Выслушает представителей местной власти, сам убедится в том, какое обновление несет империи его, Столыпина, реформа.