— Святый отче, мы пришли довести до тебя правду. Ополчение Ляпунова — это сборище изменников и разбойников. Там грабитель, казачий атаман Заруцкий, там тушинские мятежники под началом князя Дмитрия Трубецкого[73]. Они не ведают ничего святого: ни Бога, ни отечества. Молим тебя именем думы Боярской, да не скрепил ты своею рукой союз россиян добрых с сим скопищем злодеев, возбудивших противу себя негодование отецких детей!

   — Прокопий Ляпунов не по своей мере вознёсся, и от гордости его отецким детям много бесчестья и позора, — продолжал князь Борис Лыков. — Боярам велит к нему на поклон ходить, а к себе не пускает, держит их возле избы. И в самих троеначальниках тако ж великая гордость: ни один меньше другого быть не хочет. Меж ними неправды всякие чинятся, и кровь христианская даром льётся...

Гермоген молчал. Но видно было, что слушал внимательно.

   — Дозволь, святый отче, просить тебя от всего рыцарства, дабы ты отписал в полки приказ отступить от Москвы...

При этих словах думный дьяк Янов протянул Гермогену грамоту, но тот, однако, её не взял, и Янов положил её на малый столик, на котором горела свеча.

Гермоген накануне почти не спал, глаза его были воспалены от ночного чтения при свече, веки покраснели. Но взгляд был твёрдым.

   — Когда это рыцарство указывало русским людям?!

Обойдя взглядом ретивого безбородого чиновника в польском камзоле, имевшего, видимо, особые полномочия говорить от имени польского рыцарства, Гермоген обратился к Мстиславскому:

   — И ты, большой господин, тоже диктуешь русским людям рыцарскую волю? Но сему не быть, пока жива наша правая вера! Полученным от Бога соизволением благословляю наших ратников пострадать не токмо до крови, но и до смерти. А вас, проклятых, проклинаю за неправду!

   — Оставь прежнее, Гермоген! Уймись! — со страдальческой миной произнёс Мстиславский.

Выдвинувшийся вперёд Янов толкнул патриарха в грудь, закричал:

   — Тогда умри злой смертью!

Святой старец поднял вверх глаза, произнёс:

   — Боюся Единого, там живущего! Вы мне сулите злую смерть, а я надеюсь через неё получить венец и давно желаю пострадать за правду!

   — Смирись, Гермоген! — сказал Лыков. — Тебя, ежели окажешь непокорство, переведут в склеп монастырский. Там среди черепов и костей человеческих крысы водятся. Ты, видно, и сам о том склепе ведаешь. Он был замурован. А ныне открыты заржавевшие двери... Не упорствуй, Гермоген! Мы не хотим тебе зла! — И, помолчав, добавил: — А Ляпунова тебе не спасти. Сам узнаешь...

...О Гермогене, однако, забыли. Всех поразила весть о смерти Прокопия Ляпунова. Поляки праздновали победу. Смерть вождя ополчения не была полной неожиданностью. Взявшись за святое дело, Ляпунов объединил под своими знамёнами всякий сброд. Значительную часть войска составляли своевольные, падкие на грабежи и беззакония казаки. Их атаманом был Заруцкий, большой друг Марины Мнишек. Ляпунов же опирался на земство, дворян и детей боярских. Это были два враждующих стана. Дворяне и дети боярские написали земский приговор, направленный против казаков, их разбойной жизни и против Заруцкого, захватившего в личную собственность многие города и сёла.

Когда Ляпунов подписал земский приговор, казаки стали думать, как его убить. Случай вскоре представился. Уличив казаков в грабеже, воевода Матвей Плещеев велел их казнить, посадив в воду. Казаки выручили товарищей и решили убить Ляпунова за нарушение им же подписанного приговора, согласно которому казнь назначалась лишь с ведома всей земли. Узнав о бунте, Ляпунов выехал в Рязанскую землю, но его перехватили на дороге и уговорили вернуться в стан. Ему, видимо, и в голову не пришло, что там его ожидает ловушка. Подстроил ловушку Гонсевский. Составлена была грамота с искусно подделанной подписью Ляпунова: «Где поймают казака — бить и топить, а когда, даст Бог, государство Московское успокоится, то мы весь этот злой народ истребим».

Собрали казачий круг и решили Ляпунова убить. Осталось заполучить его. Чтобы не догадался об опасности, послали за ним неказаков. А когда Ляпунов прибыл, казачий атаман показал ему крамольную грамоту. Ляпунов отрицал:

— Рука похожа на мою. Только я не писал.

Начался спор. Ляпунов доказывал свою непричастность к этой грамоте, дворянин Иван Ржевский его поддержал, утверждая: «Прокофья вины нет». И оба были убиты.

Так было обезглавлено первое земское ополчение. Заруцкий тотчас начал гонения на земцев. Когда из Казани прислали список с иконы Казанской Богородицы и все служилые люди вместе с духовенством пошли ей навстречу, Заруцкий с казаками ополчились на них. Одни бежали от насилия и позора, другие были побиты. Заруцкий между тем начал продавать должности и воеводства, нашлись охотники, завязалась торговля. А Заруцкий набивал мошну.

Ход земского дела был остановлен.

5

Смерть Ляпунова отозвалась в сердце Гермогена скорбными раздумьями о ненадёжности наших упований. Воистину всё скоротечно перед Господом. Патриарх скорбел и о неразборчивости многих русских людей, облегчавшей врагам расправу с ними. С кем повязал себя Прокопий для святого дела?! С Заруцким, который находился в связи с развратной девкой, дерзко именующей себя «русской царицей». И чем Прокопий приманил Заруцкого в своё ополчение? Обещанием, что после победы над поляками провозгласит царём сына Марины — ворёнка?!

Обстоятельства благоприятствовали деятельности сидевшего под стражей патриарха. В августе 1611 года Ян Сапега разбил казацкие отряды и открыл дорогу для снабжения продовольствием отрядов Гонсевского. Этим воспользовались все, кто хотел проникнуть к патриарху. Помимо москвитян к нему приходили казанцы, нижегородцы, свияжане. Он узнал, что Казань выслала дружины к Москве, что здесь и смоленские дворяне, бежавшие от Сигизмунда. Он первым понял, что смерть Ляпунова и все раздоры между ополченцами были вызваны тем, что казаки хотели посадить на русский престол Маринкиного сына, что от этого и вся смута.

История сохранила имя бесстрашного связного Гермогена — предприимчивого и ловкого Роди Мосеева. Известно, что он доставил нижегородцам одну из первых грамот патриарха. Вот её текст, позволяющий судить о том, что государственные заботы не оставляли святителя до конца дней его:

«Благословение архимандритам, игуменам, и протопопам, и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру: от Патриарха Ермогена Московского и всея Руси. Мир вам и прощение и разрешение. Да писать бы вам из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему, чтоб митрополит писал в полки к боярам учительную грамоту, да к казацкому войску, чтобы они стояли крепко в вере, и боярам бы говорили и атаманам бесстрашно, чтобы они отнюдь проклятого Маринкиного паньиного сына (далее пропуск) не благословляю. И на Вологду ко властям пишите же, также бы писали в полки. Да и к рязанскому епископу Феодориту пишите тож, чтобы в полки также писали к боярам учительную грамоту, чтобы уняли грабёж, корчму, блуд, и имели бы чистоту душевную и братство, и промышляли бы, как реклись души свои положити на Пречистыя дом, и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили. Да и во все городы пишите, чтоб из городов писали в полки и атаманам, что отнюдь Маринкин сын на царство не надобен...»

По-отцовски строго надзирал Гермоген за делами в державе и словно не из тюрьмы, а из патриаршего дома посылал свой наказ хранить державу и веру.

Что давало силы измождённому старцу в нужде великой и тесноте, какую чинили ему ляхи и бояре-изменники? Страна представляла собой поле, куда налетели многие хищники. Уже и шведы из недавних союзников стали врагами, хозяйничали на севере, взяли Новгород. Но мы и сами были себе злейшими врагами, сами свергли законного царя, сами терзали свою землю разбоями и грабежами, сами наполняли богатством руки иноземцев, в распрях междоусобных убивали лучших людей.