«Благодарю Тебя, Господи, что сподобил русских людей согласия!» — молился Гермоген, опустившись на каменный пол перед образом Пречистой Богородицы в углу кельи. От волнения он забылся сном. А когда пробудился, в окне едва серел сумеречный свет. Тишина была непривычной, словно всё вдруг вымерло на улицах и площадях Кремля. Люди попрятались в домах. Плотно закрыты ставни, на воротах запоры. Не слышно и польской речи. Жизнь замерла до утра.

Сотворив вечернюю молитву, Гермоген подошёл к окну. Он чего-то ждал, и предчувствия не обманули его. Послышались осторожные шаги, и знакомый щупленький человек, с умелой сноровкой цепляясь за выступы стен и кусты, подбирался к верхней створке окна. Сначала на пол летит какой-то узел, затем спрыгивает он сам — Родя Мосеев. Вытаскивает из-за пазухи каравай хлеба, затем подымает с полу узел и развёртывает его. Это новый тёплый подрясник.

— Дочка, Настёна твоя, прислала. Холода, говорит, стоят. Тятя, поди, замерзает...

Он помогает старому патриарху обрядиться в новый подрясник, а сам приговаривает:

   — Держат тебя тут, яко птицу в заклепе. Ништо. Вот наладимся и ослобоним тебя...

Гермоген гладит Родю по голове, приговаривая:

   — Ах ты, добрый мой! Ах ты, ловкий мой!

Родя рассказывает ему о дочкином житье, о внучке Анне, о зяте, о посадском писаре Корнелии Рязанцеве, о вятичах, что ушли в Казанское ополчение.

А Гермоген слушает и представляет себе дочь, какой видел её более двух лет назад. Она приехала в Москву и сразу же с дороги пришла ко всенощной, слушала его службу и улыбалась ему смущённо и счастливо. А он только одну её и видел в толпе молившихся. Её светлоокое кроткое лицо показалось ему чем-то опечаленным. А утром она должна была возвращаться назад со знакомым извозчиком. Вот и вся встреча...

От мыслей о дочери его отвлекает рассказ Роди о делах и заботах ополчения.

   — Передай моё благословение всяких чинов людям, кои души свои от Бога не отщепили и православной веры не отступились, держатся благочестиво и к ворогам не прилепляются. Да постоят за Божьи церкви, и за свои души, и за достояние, еже нам Господь дал. Аще смерть и уготована нам, то по смерти обрящем царство небесное!

Родя передаёт ему слова ополченцев:

   — Ты, свитый отче, ворогам своим не сказывайся! Ежели станут винить тебя, что грамоты от себя во все города рассылаешь, то отклоняй от себя всякое писание твоей руки. И все люди стоят на том, что грамоты те иные пишут... А у тебя одно оружие — молитва да крест... Не твоей руки то писание...

   — Буди! Буди по-вашему!..

Собираясь уходить, Родя преклонил перед ним колени. Гермоген перекрестил его, повторяя:

   — Добрый мой! Ловкий мой! Да будет тебе моё благословение добрым посохом в пути...

9

Оставшись один, Гермоген положил перед собой каравай, устало и умиротворённо вдыхал его аромат. Возникающие видения уносили его в далёкое детство. Вот откуда-то издалека доносится тоненький голосок мамы:

   — Ермолай!

Он любил уткнуться ей головой в колени, юбка её пахла полем и травой. Это она учила его молиться, учила любить и бояться Бога. Недалеко от их дома был храм Покрова. Мама любила подпевать церковному хору и учила его словам пения. Однажды его похвалил сам архиерей, находившийся у них в посаде проездом. Потрепал его по щеке, сказал матери:

   — Добрый поп из него получится...

Мать благодарно улыбнулась... Но кто мог тогда подумать, как страшно оборвётся их налаженная жизнь... Пожар, гибель родных и близких. Он боялся этих воспоминаний, обходил их...

Удивительнее всего, что и в казаках его «попом» называли — после одного случая, когда он сказал:

   — Бог поругаем не бывает...

Казаки засмеялись:

   — Гляди-ко, про меж нас поп объявился...

И стоило ему вспомнить казачью вольницу, как его дряхлое тело словно бы отделилось от него. Какая лёгкость в членах!.. Как лихо скачет его конь! А навстречу ветер с ливнем, туго обтягивает сырая одёжка, холодит члены. Зато как сладко пахнет дымом костра! От сырой одежды тянет дымком. Казачья горилка обжигает все внутренности, ноздри щекочет духмяный запах зажаренного барана...

И зачем была дадена ему эта казачья судьба? Над этим он часто думал. У Бога ничего не бывает без сокровенного смысла. Был сокровенный смысл и в его казачьем прошлом. Душа его мужала в битвах, а тело набирало силу, дабы он мог снести испытания, кои выпали на его долю ныне. Уста его шепчут:

— За премногие грехи наши Бог оставляет нас, а дьявол борется с людьми, ибо таков его обычай от сотворения мира... И наущением дьявола ложь ко лжи прибавляется...

Гермогену помнится, что слова эти были сказаны матерью старшему брату-неслушнику. Они не раз всплывали в памяти и в более поздние годы, оттого и затвердил их навсегда. Он рос при матери богобоязненным, перенимал от неё жалостливое отношение ко всему слабому, не обижал, как его сверстники, ни птиц, ни кошек, ни собак. Он сохранил сострадание ко всему слабому и в казачьей среде, где были жестокие обычаи и слабость вызывала одно лишь презрение. Видно, то, что однажды нам даровано Богом, не забывается. От того-то и бессмертна доброта, а зло одерживает токмо временную победу.

Почему он так часто возвращается к воспоминаниям о казачьей вольнице? Не оттого ли, что соседство добра и зла было мучительной школой для него, что и сам он в те годы совершал много дурного, в чём позже не переставал каяться? Но была и благодарная память о тех грешных днях. Там, на донских просторах, окрепли его сила и дух, там он выучился дерзко бросать вызов опасности, терпеливо сносить лишения и снисходить к слабостям товарищей. И не в казачьи ли годы укрепилось в его душе врождённое чувство правды?

О, сколь же долгой казалась Гермогену жизнь, им прожитая! Видения шли нескончаемой чередой. Память выхватывала то одно событие, то другое.

Вот он видит сидящим на троне русских царей самозванца, дерзко назвавшего себя «Димитрием», Иоанновым сыном. «Нет, он не Иоаннов сын! — думает Гермоген, всматриваясь в него с пристальной твёрдостью. — И одет не по обычаю прародителей — с иноземной пышностью, и жениться хочет на католичке, польской панне, и просит, дабы разрешили ему венчаться без принятия ею святого крещения по православному обряду, и добивается устройства в Москве католических костёлов...»

   — По твоей воле буде, государь! — спешит заверить его ложный патриарх грек Игнатий.

Гермоген помнит, как в ту минуту мгновенно налилась силой его правая рука. Так бывало с ним перед схваткой с противником, когда с шашкой наголо они совершали набеги на ругателей православной веры — турок. И что изменило время? Противниками его были опять же ругатели православной веры — злые еретики. И мог ли он примириться с еретичеством хотя бы и самого царя?!

Глухо, но твёрдо звучит в кремлёвской палате его голос:

   — Непристойно христианскому православному царю жениться на некрещёной, вводить её в святую церковь. Непристойно православному царю строить римские костёлы. Из прежних русских царей никто так не делал!..

Разгневанный самозванец велит вывести его из палаты, снять с него святительские одежды и заточить в монастырь.

Гермоген помнит, что не успел доехать до места заточения, как самозванец был убит.

«Зато ныне еретики надёжно заточили меня. Восстали и поднялись силы воистину сатанинские. Одолеет ли их народное ополчение? Мне не привыкать. Я выдержу и голод и лишения. Выдержали бы они», — думает Гермоген. Он верит, что Господь не оставит его. Через два дня Пасха. Этот святой праздник подвигнет православных людей поборати за свою веру.

10

Добрые предчувствия Гермогена оправдались. На второй день Пасхи к Москве подошло стотысячное войско ополченцев. Послышались вдохновенные призывы к осаде Кремля и Китай-города. Высказано было и пожелание сказать полякам, чтобы сдавались добровольно, но мало кто верил в успех этого предприятия.