Так зачем же пожаловали к нему Мстиславский с Михайлой Салтыковым? Вид Салтыкова выражал усердие и угодливость. Видно, что боярин пришёл о чём-то просить. У Мстиславского загодя ничего не узнаешь. Уклончив и хитёр, но славу о себе сумел создать добрую. И большой-то он хлебосол, и добрый христианин. У него и домовая церковь лучшая на Москве. Дорогие иконы на воротах, и слуги возле них остановят любого прохожего. Помолись за здоровье хозяина!

Это не помешало доброму христианину отнять у церкви участок земли и расположить на ней свою конюшню. Суд да правда восторжествуют не скоро. Пока же будет составлена запись: «Боярин Мстиславский приход у прихожан отнял и место храмовое утеснил».

Суровый вид Гермогена несколько смутил гостей. Редко кто выдерживал его внимательный взыскующий взгляд. Надул толстые губы Мстиславский, что выдавало его замешательство. Выпрямил грудь Салтыков, словно собирался идти на приступ.

   — Что невеселы, бояре? Али Бог не милует? — спросил Гермоген.

   — Како милует? Живём без царя... — ухватился за нужную ему нить разговора Салтыков.

   — Пошто без царя? Крест-то Владиславу али не целовали?

   — Владислав ещё молод. Не пришёл в полный разум, — заметил Мстиславский.

   — Паны говорят, что избранию Владислава и нашему крестному целованию верить нельзя, — взял более решительную ноту Салтыков. — Вон и Казань отложилась, присягнула самозванцу...

Это был намёк на возможное дурное влияние Гермогена на своих земляков. Спохватившись, Салтыков решил поправиться:

   — И на севере дела идут дурно для поляков. А Новгороду шведы да воры угрожают...

   — И будут угрожать, ежели королевич станет медлить... Кто станет считаться с державой, где ни во что не ставят крестное целование! А что Владислав молод, — помолчав, продолжал Гермоген, — так мы в совет дадим ему знатных бояр...

   — Надобно ждать сейма, просить ясновельможных панов об отпуске королевича. На это потребуется время, — заметил Мстиславский. — А как державе расстроенной оставаться без головы? Да и государь молодой... Как ему сразу войти в наши порядки, неведомые ему?!

   — Доходы ныне идут не в казну, а в разные стороны, а войску надобно выдавать деньги, — добавил Салтыков. — Должности заняты людьми недостойными... Да и как верить народу, который уже привык нарушать клятвы?

   — Ведомы нам эти речи, — строго заметил Гермоген. — То Сапега внушает королю, что присяга москвитян Владиславу подозрительна. Они-де хотят токмо выиграть время. И не станем хитрить, бояре: вы принимаете сторону панов. Это паны опасаются, что король снимет осаду Смоленска и они потеряют Смоленскую и Северскую земли.

   — Помилуй, святейший! Какое ныне радение о панах? Нам бы о своих животах промыслить... — в горести, со слезами на глазах воскликнул Салтыков.

Гермоген посмотрел на него с едва заметной усмешкой. Ни один скоморох не умел так «представлять», как Салтыков. А уж слезу пустить, когда надо, он умел.

   — А коли так, — заметил Гермоген, — пошто не болит у вас душа о разорении поляками Московского государства? Ныне получено письмо с дороги от Филарета и князя Голицына. Пишут, что королевские войска осадили Осташков, разоряют его окрестности, рассеялись по уездам и пустошат их. А тем временем некоторые изменники приезжают под Смоленск и присягают королю помимо Владислава... А он за это жалует их, даёт грамоты на вотчины и поместья...

   — Король Сигизмунд желает тишины и спокойствия Московского государства, — тоном, как бы не допускающим возражений, заметил Мстиславский.

   — Да вы-то, бояре, сами чего желаете? — сурово спросил Гермоген.

   — Мы желаем признать до времени главою государства Сигизмунда, опекуна государя нашего, королевича Владислава... — с достоинством ответил Салтыков.

   — И вы затем явились ко мне, бояре, чтобы и я признал главою государства Московского короля Сигизмунда? Не будет на то моего согласия! — тихо и твёрдо произнёс Гермоген.

Дальнейшее произошло быстро и неожиданно. Со словами: «Ты ещё указывать нам будешь, мятежник, поп захудалый!» — Салтыков выхватил нож и бросился на Гермогена. Гермоген взял в руки крест и осенил Салтыкова крестным знаменем. Не ожидавший этого боярин замер на месте. Он испугался креста. Гермоген громко произнёс:

   — Крестное знамение да будет против твоего окаянного ножа! Будь ты проклят в сём веке и будущем!

   — Да обратится против тебя твоё проклятие, окаянный поп! — выкрикнул злобно Салтыков, выбегая из палаты.

Мстиславский испуганно смотрел на патриарха. Гермоген обернулся к нему:

   — Ты, господин, знатностью ныне над всеми большой. Тебе должно начинать подвизаться за православную веру. Ежели и ты прельстился, как и прочие, то скоро Бог прекратит жизнь твою и род твой возьмёт весь от земли живых. И не останется от рода твоего ни один.

К этому следует лишь добавить, что проклятие Гермогена возымело силу и сбылось его пророчество. Не позднее как через год после этого события погибнет в Новгороде любимый сын Михайлы Салтыкова Иван. Страшной смертью на пытке поплатится он за поведение своего отца.

И доподлинно сбудется пророчество Гермогена в судьбе Мстиславского. Был он трижды женат, и от всех трёх браков у него будет трое детей, рано умерших. А сам умрёт в 1622 году, пережив своих детей.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

1

После того как боярин Салтыков кинулся на него с ножом и он знамением креста остановил его, для него, Гермогена, начался как бы отсчёт нового века. Вся прожитая жизнь начала представляться ему как приготовление к тому, что его ожидает. В памяти часто вспыхивали слова из Писания: «Сборища беззаконных — куча пакли, и конец их — пламень огненный». Позже он поймёт, что слова эти были пророческими.

Вначале, казалось бы, всё благоприятствовало полякам, пока не случилось событие, явно ненужное им, ибо лишало их правовых «законных» оснований оставаться в России: был убит Лжедимитрий II, от которого поляки якобы защищали Москву. Случилось это так. В Калугу прибыл касимовский царь повидаться с сыном, служившим у Вора. Очевидно, опасаясь измены, Вор повелел его утопить. Это прогневило крещёного татарина Петра Урусова, начальника татарской стражи при Лжедимитрии. Решив отомстить за смерть царственного соплеменника, он со своими товарищами во время охоты за зайцами убил Вора. Сам он бежал в степи, но татары, оставшиеся в Калуге (а среди них было много важных мурз), были все уничтожены казаками. Смутой воспользовались ляхи и заставили калужан целовать крест Владиславу. И это при том, что Марина Мнишек родила сына Ивана и его провозгласили царевичем. А прибытие в Калугу князя Юрия Трубецкого решило исход событий в пользу Владислава.

Понимая, что его приход с войском вызовет смуту, ибо необходимость «защиты» Москвы от Вора отпала, Сигизмунд спустя два дня после гибели Лжедимитрия (якобы не ведая об этом) писал 13 декабря к боярам, что «Владислав скоро будет в Москве, а войско королевское идёт против калужского злодея».

Но время шло. Россияне, всё более убеждаясь, что Владислав остаётся для них пустой приманкой, не хотели более оставаться «стадом без пастыря». И Гермоген торжественно объявил в Успенском соборе, что Владиславу не царствовать, ежели «не крестится в нашу веру» и не вышлет всех ляхов из державы московской. Он написал королевичу: «Будь второй Владимир! Возлюби веру, которую Бог любит. Не противься, государь, суду Божьему и нашему молению. Со всякой тихостью, кротостью и смирением прими святое крещение!»

Что стали делать бояре-изменники? Они начали склонять москвитян к присяге самому Сигизмунду. А это оправдывало и пребывание в России польского войска...

Узнав об этом, Гермоген собрал в Успенском соборе купцов, весь торговый и посадский люд и запретил присягать королю, грозя церковным проклятием всем ослушникам. С этого момента определилось резкое противоборство меж россиянами и поляками. Начали сноситься меж собой города и сёла, собирали оружие, убеждали друг друга, что пришло время спасать веру и отечество. Пришёл вызов от смолян, убеждавших: «Восстаньте, доколе вы ещё вместе и не в узах! Подымите другие области. Да спасутся души и царство. Знаете, что делается в Смоленске: там горсть верных стоит неуклонно под щитом Богоматери и разит сонмы иноплеменников».