Обнадеженные мужеством смолян, москвитяне тоже посылали свои грамоты по городам и сёлам: «Не слухом слышим, а глазами видим бедствие неизглаголанное. Заклинаем вас именем Судии живых и мёртвых: восстаньте и к нам спешите! Здесь корень царства. Здесь Богоматерь, изображённая евангелистом Лукою. Здесь светильники и хранители церкви, митрополиты Пётр, Алексий, Иона! Известны виновники ужаса, предатели студные, к счастию, их мало; немногие идут вслед Салтыкову и Андронову — а за нас Бог, и все добрые вместе с нами, хотя и не явно до времени: святейший патриарх Ермоген, прямой учитель, прямой наставник, и все христиане истинные! Дадите ли нас в плен и латинство?»

В ответ на эти призывы поднялись многие города: Владимир, Суздаль, Нижний, Ярославль, Кострома, Романов, Вологда и ранее того Рязань.

Но ведомая Мстиславским Боярская дума и тут совершила предательство. Послала донос Сигизмунду на Ляпунова, ополчившему Рязань, велела послам Филарету и Голицыну подчиниться воле короля и ехать в Литву к Владиславу. Воеводе Шеину было приказано впустить ляхов в Смоленск. Но грамота боярская не была скреплена подписью Гермогена, и это дало основание Филарету не повиноваться Думе. Посланное к Владимиру войско Куракина (дабы пресечь неповиновение Думе) было разбито.

Так начала рушиться изменническая власть Боярской думы. Ляпунов всенародно называл бояр «губителями христианского стада». Но меж боярами началось разделение. Более честные обличали предательство державных интересов. Первыми из бояр начали склоняться к Гермогену князья Воротынский, Андрей Голицын, Засекин. За это ляхи взяли их под стражу. К самому Гермогену они пока не смели подступиться. В Москве начинались бунты, и арест Гермогена мог бы подлить масла в огонь.

Москва, слава Богу, начала подымать голову. Жители её кричали на улицах:

   — Ужо вам, ляхи! Пора разделаться с вами!

Поляки, чтобы утихомирить москвитян, говорили:

   — Мы вам дали царя!

   — Мы по глупости его взяли! Вертаем вам его обратно.

   — Вы неблагодарные! — возражали поляки. — Мы избавили вас от Вора!

   — Мы сами избавились от него милостию Божьей!

Всё повторялось, как во время того бунта, когда погиб первый самозванец. Осторожный Гонсевский уговаривал ляхов не вступать в перепалки, требовал терпения и благоразумия. Были приняты и действенные меры. Русским не дозволено было носить оружие. Отбирались даже топоры — у плотников, которые шли с ними на работу, у купцов, кои их продавали, изымались даже ножи. Запрещена была торговля дровами: поляки страшились, как бы народ не вооружился кольями. Вечерами запрещено было выходить из дома даже священникам. Поляки чувствовали себя осаждёнными, они бодрствовали день и ночь, не слезали с коней, высылали на дороги дружины, везде имели лазутчиков. Перехватили тайное письмо, из которого узнали, что города собираются на помощь Москве, что готовится заговор, коему сочувствует патриарх.

Гонсевский уже не призывал к смирению и терпению. Он был вне себя от гнева. И решил усмирить бунт, начав с «усмирения» самого патриарха.

2

Гонсевский явился на патриарший двор с боярами. Это было похоже на стражу, явившуюся арестовать Гермогена. Гонсевский был мрачен. Черноглазый, со смуглой кожей, он казался старше своих лет. Вид у него был решительный.

— Патриарх Гермоген, мы сведали из писем, что ты подстрекаешь к бунту. Святость сана не даёт тебе права быть возмутителем!

Гермоген обвёл вошедших в его Комнату медленным взором, несколько задержал взгляд на боярине Салтыкове, затем обратился к Гонсевскому:

   — Чего хочет от меня ясновельможный пан?

   — Или не ведомо тебе, что можешь спасти Россию от междоусобицы?

   — Оставьте Россию, и она сама себя спасёт!

Тут выдвинулся вперёд Михайла Салтыков:

   — Или не ты благословил ополчение Ляпунова идти на Москву? Ныне велим тебе написать Прокопию, дабы они шли назад и отпустили войско. Тако ж и сподвижники его. Ты дал им в руки оружие, ты можешь и смирить их!

Гермоген некоторое время молчал и, казалось, безучастно смотрел на боярина. Видно было, что он очень устал. Углы рта резко опущены, лоб изборождён морщинами. Спина сгорблена. Но вот он поднялся, взял в руки крест, и показалось Салтыкову, что патриарх снова хочет проклясть его. Но патриарх заговорил спокойно:

   — Всё смирится, когда ты, изменник, со своею литвою исчезнешь...

Переведя взгляд на Гонсевского, Гермоген продолжал:

   — Всё смирится, когда не будет в святых храмах злого господства ляхов и святые храмы кремлёвские перестанут оглашаться латинским пением... Кто дозволил ляхам в доме Годунова устроить божницу?! Кто бесчестит святые церкви?! Кто ругается над смиренными христианами? Кто грабит их, бесчестит жён и дочерей?!

Обернувшись к иконе Богородицы Казанской, он перекрестился со словами: «Да поможет нам святая Заступница!» — затем осенил крестным знаменем кого-то невидимого и произнёс:

   — Благословляю достойных вождей христианских утолить печаль отечества и церкви!

Гонсевский с боярами вышли посрамлённые. Дерзнули принять злое решение. К патриарху приставили воинскую стражу, не пускали к нему ни священных лиц, ни мирян. Сами приходили срамить его и требовать письма к Ляпунову и его сподвижникам. Держали на чёрном хлебе и воде.

Но вдруг переменили обращение. Подошло 17 марта. Вербное воскресенье. В этот день совершался ежегодный церковный обряд: шествие на осляти. Стекались люди из ближайших селений в Китай-город и Кремль, приходили за освящённой вербою.

Поляки не решились отменить праздника, но приняли меры предосторожности. Польская и немецкая пехота и всадники заняли Красную площадь. Сабли были обнажены. Стояли пушки, горели фитили. Люди, однако, не пошли на этот подневольный праздник. Тяжкое было зрелище. Окружённый иноземною стражею патриарх ехал на осляти. Вместо царя, как положено, узду осляти держал князь Гундуров, за ним с унылым и мрачным видом шло несколько сановников.

Позже станет известно, отчего жители во всё время праздника оставались в домах. Они думали, что ляхи замышляют кровопролитие и, как только они появятся, начнут стрелять в них. На площади легче всего было ударить в толпу и начать избивать людей. И злые замыслы действительно насевались, но не поляками, а изменниками-боярами. Михайла Салтыков подбивал поляков начать истребление москвитян. Поляки же в то время мыслили идти навстречу Ляпунову, им было не до москвитян. И злобный боярин выговаривал им за «пропавшее» даром Вербное воскресенье:

— Нынче был добрый случай, а вы Москву не били. Ну так они вас во вторник будут бить. Я этого ждать не стану. Возьму жену да и отбуду к королю...

Но Гонсевский не успел выступить из Москвы. Завязалась схватка. Начали, видимо, ляхи, подстрекаемые боярином Салтыковым и его клевретами. Его были слова:

«Ну так они будут вас во вторник бить». Кровопролитие и случилось во вторник Страстной недели, через два дня после торжественного шествия на осляти. Был час обедни, когда люди собрались в храмах. В это время им легче всего было нанести удар. Не случайно и Гонсевский не остановил ляхов, но дал им волю. Много в тот день порубили и потоптали конями людей. Жадные ляхи грабили лавки и боярские дома. Ворвались к боярину князю Андрею Голицыну, дом его разграбили, а самого беспощадно умертвили. Случайно ли, что расправились с князем, верным Гермогену?

Люди искали спасения за Москвой-рекой, но и там конные ляхи настигали их. Положение временно спасли воеводы. На Сретенке битву с поляками выиграл князь Дмитрий Пожарский. Воеводы Бутурлин[72] и Колтовский за Москвой-рекой твёрдо стояли с воинами и народом против поляков. Отчаянно бились москвитяне на улицах Тверской, Никитской, Чертольской, на Арбате и Знаменке. Гудел набат. Сражались все, кто мог держать в руках дреколье или топор. Женщины и дети из окон и кровель закидывали противника камнями, обливали варом или горячей водой. На улицах возникли баррикады из лавок и дров. Москвитяне имели успех, увы, временный.