— Мне кажется, лучше разместить войско по слободам около столицы. И Москва будет как бы в осаде.

Поляки, считавшие, что царская казна уже у них в руках, обеспокоились, между ними начались раздоры. И Жолкевский вынужден был обратиться к боярам с просьбой, чтобы полякам отвели Новодевичий монастырь.

Обстановка становилась напряжённой. Но пора сказать вначале о том, какие надежды возлагал Гермоген на русское посольство к Сигизмунду, какие беседы вёл с Филаретом.

24

Было самое начало осени. Сад мягко светился в лучах вечереющего солнца. Прежде в это время года Филарет ощущал прилив новых сил. Но сегодня весь день теснит грудь, на уме тяжкие неодолимые заботы. Он понимает, что почётное посольство, в челе которого его поставили, — не более чем почётная ссылка. Это вторая в его жизни ссылка, и вернётся ли он на этот раз живым? Не иначе как свои же бояре довели до гетмана, что патриарх прочит его сыну Михаилу царский венец. Да кто спрашивал на то его отцовского согласия? Он не раз отрицал для сына упований на славу и власть. Всё эти шептуны. Завистники и ненавидцы. Филарет помнил рассказы своего отца о том, что царь Иван говорил ему: «Вы, Кошкины, о себе не промышляете, не бережётесь. Не станет меня, и вы у бояр первые мертвецы будете».

И слова те стали пророческими. Борис Годунов едва не весь их род истребил. А и ныне шептунов и зложелателей довольно. И нет такого места, где можно было бы спрятаться от злобы бесовской. О царстве ли тут думать? Животы бы свои сберечь! Мысли о славе, какие были у него в ранней молодости, он давно оставил. Господь рано избавил его от искушения. И милосердие Господа стало ему спасением. Ему ли хотеть венца для своего сына?! О ненависть бесовская, городящая одну напраслину на другую! Забыли, что сказано в Писании: «Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме и не знает, куда идёт, потому что тьма ослепила ему глаза».

Он был так погружен в своё горе, что не сразу увидел идущего ему навстречу патриарха.

   — Филарет, что печалуешься себе самому? Я вышел в патриарший сад на голос твой заботный.

Филарет озадаченно придержал шаг: ужели он разговаривал сам с собой? Он поклонился патриарху, и через минуту они рядом шли широкой садовой дорожкой.

   — Я, старый Ермолай, пришёл сказать тебе доброе напутственное слово. В державе будет туга великая, но ты совершишь свой трудный подвиг и вернёшься здрав и невредим. Не вдруг, но через многие годы...

   — Многие годы?!

   — Не турбуйся! Сын твой Михаил здрав будет. Ему суждено будет принять царский венец...

   — О, владыка! За что сии жестокие испытания роду нашему?!

   — Противиться ли воле небес?

Чувствовалось, что он хочет сказать ещё что-то.

Филарет посмотрел на него выжидающе пытливо.

   — Ныне я молил Господа, — продолжал Гермоген, — дабы утишил нашу державу, избавил её от засилья иноверцев, и Господь укрепил меня в мыслях, что нет иного пути для мира и тишины, помимо соборного избрания царя из рода, близкого к прежней царской династии. На Михаила вся надежда и упование наше.

Филарет тревожно оглянулся.

   — Дозволь, владыка, удалиться, дабы в тишине восприять сказанное тобой!

   — Постой, Филарет... Я не всё сказал. Не знаю, удастся ли нам ещё раз свидеться... Хочу сказать, что мне, Ермолаю, уже за семьдесят... И кому, как не тебе, пасти церковь Божью после меня.

   — За что мне, недостойному, любовь и ласка твоя, святейший?!

   — Так Господь соизволил... Небо благословляет только достойных. Ныне хочу напомнить тебе о тех несчастных, что нуждаются в твоей любви, коим ты единый можешь помочь... Я говорю о царе и его братьях. Бояре-изменники и гетман настояли на том, чтобы царя сослать в Иосифов монастырь. Там он едва не умер с голоду. И, слышно, гетман хочет отвезти его с братьями в Польшу. Но в записи, утверждённой гетманом, сказано, чтобы никого из русских в Польшу не вывозить. Нарушая запись и обращаясь с русским царём бесчестно, гетман и Сигизмунд погрубили Богу и унизили, не поставив ни во что нас, богомольцев. Ты передай гетману, что он крестное целование нарушил. Скажи, чтобы он взял царя и его братьев под своё личное бережение, чтоб тесноты ему не было и кормили его с братьями согласно их высокому сану...

25

В течение своей жизни Гермоген пришёл к наблюдению, что характер человека приноравливается к определённому возрасту. Один в юности молодец, а к старости сникает, другой всем берёт в зрелые годы. Он же, Гермоген, обрёл силу и мудрость к старости. Его прежние попытки определиться в жизни были слабы и нерешительны. И лишь после пятидесяти лет душа его окрепла и сложился могучий характер. К счастью, к тому времени здоровье не изменило ему. Может быть, и правду говорят иные философы, что здоровье человека крепится его душой.

Так это или не так, но в годы разора и смуты, когда Гермогену было за семьдесят, все деятельные соки его ума и души были в сборе, и здоровье, кажется, ни разу не изменило ему. Это был могучий дух, коему не было в то время равных. Вместе с церковными ему были по силам важные государственные дела. Его проницательный ум всюду проникал и всё охватывал.

И надо сказать, что он первый проведал, что в челе боярской измены был сам вождь семибоярской Думы князь Фёдор Мстиславский. Именем Боярской думы он писал все грамоты и делал все распоряжения, так что и сама Дума скрывалась в его имени. Его хлопотами поляки вошли в Москву, с его согласия велись переговоры, чтобы не Владислав, но сам Сигизмунд сел на русский трон. Но, судя по всему, многие тогда не понимали, каким губителем отечества был Мстиславский, и раскладывали вину за измену на всех бояр. Свидетельство тому можно найти в летописях: «Оскудеша премудрые старцы, эти седмичисленные бояры, изнемогоша чудные советники! Отнял Господь крепких земли!»

«Изнемогали» же бояре... от измены! Как тут не вспомнить Ивана Грозного! И хотя иных бояр он подозревал в измене напрасно, но в Мстиславском он не ошибался и не раз брал у него «запись», что не отъедет в Польшу. И ведь приходился родственником Грозному, пользовался при дворе великими почестями, награждался имениями и был самым первым ближним боярином.

Но что значит литовские корни! Потомок литовского короля Гедимина, он и прямил Литве и ссылался с Польшей. В начале августа 1610 года Сигизмунд прислал Мстиславскому похвальную грамоту. Польский король, писал русскому боярину: «И о прежнем твоём к нам радении и приязни бояре и думные люди сказывали: это у нас и у сына нашего в доброй памяти, дружбу твою и раденье мы и сын наш сделаем памятными перед всеми людьми, в государской милости и чести учинит тебя сын наш, по твоему отечеству и достоинству, выше всех братьи твоей бояр».

...Гермогену понадобилось много мужества, чтобы стать против первого господина на Руси, который по воле рока и врождённому коварству был и первым изменником. Схватка между ними была неизбежной, и Мстиславский это чувствовал. Он осторожничал, вёл уклончивые речи, скрывался за чужими спинами. Он опасался Гермогена, ибо патриарх мог всенародно проклясть его в соборе. После того как Мстиславский принял от Сигизмунда звание конюшего боярина (высшее вельможное звание), он стал избегать встреч с Гермогеном. Дивясь его трусливой осмотрительности, Гермоген обдумывал беседу с ним.

И вдруг Мстиславский сам пришёл к нему на патриарший двор вместе с Михайлой Салтыковым. Гермоген пытливо посмотрел на обоих, желая понять, зачем пожаловали. Накануне «седьмичные бояре» согласились признать Сигизмунда правителем России до приезда Владислава. Между тем из казны царской для Сигизмунда было отобрано лучшее, были разграблены дома и поместья Шуйских и ценные вещи были также отправлены Сигизмунду. Изменник-купец Фёдор Андронов, которому Сигизмунд дал звание думного дворянина, организовал по его повелению стрелецкое и казачье войско и начал наводить свои порядки в приказах, изгоняя оттуда дьяков, поставленных Шуйским, и назначая новых, которые соглашались быть слугами королевской милости. Всё это делалось с ведома Мстиславского. Возражений Гермогена не слушали.