Чернявого Мишку Соломина изгнали из молодежной смены, просили начальство вообще уволить, но его перевели в другой цех: у Мишки нашлись заступники. Вместе с тем ребята лишились и своего старшего. Через неделю Дерябин прощался с ними. Как он договорился с директором и военкоматом, не распространялся. Прощаться пришел уже без шевелюры — у него оказалась круглая, как шар, голова, отливающая синевой.

Вскоре на завод пришло письмо, в котором Аркадий сообщал, что зачислен в артиллерийскую часть. И после этого замолчал.

А воина уже шла на территории врага. Однажды Шаров проснулся от восторженного крика, разносившегося по коридору их большого дома. Войне конец! Он перевернулся через голову и свалился с кровати на пол. И, хотя было очень рано, помчался на завод.

В столовой было полно народу. На противнях лежали куски хлеба, жареные котлеты. Стояли большие эмалированные чайники с разведенным спиртом. Люди кричали, пели, целовались.

Мишка Соломин цепко схватил Шарова за плечи, жарко дышал в лицо, орал:

— Кончено! Дождались!

Шаров брезгливо стряхнул его руки.

Дерябин вернулся из магазина оживленный, будто даже помолодевший. Поставил сумку на стол. Вынул мясо в слюдяном пакете, банку рыбных консервов и хлеб — сразу две буханки.

— Не мало? — с иронией спросил Шаров.

— Что? — всполошился Дерябин.

— Хлеба, говорю, не мало ли?

— Как раз, — с веселой беспечностью отозвался тот. — Подал по рассеянности две монетки, попросил хлеба, вот и вручили две, отказаться бы, да посовестился. А до этого меня обругали. Возле магазина длинные столики с навесом, вроде рынка. Продают красный лук. Я, грешный, люблю красный лук, он сочный, сладкий. Но тут такая дороготня, а лук мелкий-мелкий, как бобы. Я возмутился…

— Тю, дурень, — хохотнул Шаров, — будто и не в деревне родился. Это же сеянец, а он всегда дороже.

— Какое мне дело, сеянец, — отмахнулся Дерябин. — Показалось дорого, и все. А деревня… я, брат, уж и забыл, что из деревни, давно было… Жаль, Татьяны нет, придется просить Ефимовну, соседку. Услужливая старуха.

— Ты позвонил жене?

— И не думал. Позвони, так сейчас же прибежит. А я никого сегодня не хочу видеть. Взбунтовался! Устроим себе выходной, потом Татьяна придет.

Он стал вынимать мясо из пакета, пересохшая обертка звенела, как жесть. На лице блуждала беспечная улыбка. Шаров не очень лестно подумал о Татьяне, которая всполошила его: ни в чьем участии Дерябин не нуждался. «Видно, в самом деле не переживает, — подумал он, приглядываясь к Дерябину, — не может же так искусно играть. Надоела руководящая работа? Едва ли, он так любит быть на виду. Неисповедимы пути господни, темна людская душа».

— Все-таки надо было сообщить жене.

— Плевал я на твое «надо». — Положил мясо на сковородку и вышел из комнаты. Не возвращался он долго, и Шаров уже хотел идти искать.

Дверь широко распахнулась.

— Входи, Ефимовна, — бодро сказал Дерябин, пропуская вперед низкорослую старуху в мятом халате. Она несла накрытую тарелкой сковородку. В комнате остро запахло лавровым листом.

Поставив сковородку на стол, старуха жеманно поклонилась. Запавшие острые глазки быстро ощупали Шарова.

— Знаешь, кто это? — сказал ей Дерябин. — Писатель. Он мне показывал письма, которые ему присылают читатели. Хорошие письма… Но почему-то пишут больше солдаты и молоденькие девицы. Для меня это загадка.

Сообщение его никакого впечатления на старуху не произвело. Она охотно села рядом с Дерябиным, взяла стопку, которую тот протянул ей, не морщась, лихо опрокинула в полный крепких зубов рот. Только глаза пошире открылись.

— Сильна, — сказал Дерябин, то ли о Ефимовне, то ли о водке.

Проглотив кусок мяса, старуха отложила вилку, всем видом показывая, что знает, с кем сидит, как себя надо вести при этом. Теперь глаза ее масляно поблескивали.

— Уж видала людей на своем веку, — вдруг сладко запела она, — а такого умницу, такого красавца встречаю впервые. Радость глядеть-то на тебя, Аркадий Николаевич.

Дерябин откинулся на спинку стула, ухмылялся, и было непонятно, или ему нравится лесть старухи, или давал возможность Шарову понаблюдать за ней.

— Истинная радость, — не утерпев, поддакнул Шаров.

Дерябин покосился на него и словно очнулся.

— Ты это брось, Ефимовна, — запоздало возразил он. — Ты лучше взгляни на его рожу, — указал он на Шарова. — Сдается, таит он что-то на меня плохое. Вот только что таит?

— Аюшки, Аркадий Николаевич, — подхватила Ефимовна. — Кажется тебе, не иначе. Разве решится кто плохое-то тебе сделать. Другой и рад бы, ан не осилит, пощелкает зубами, с тем и спокоится. Ты у нас…

— Постой, Ефимовна, побереги красноречие, — оборвал ее Дерябин, опасаясь, что она опять начнет распространяться о его уме и красоте. Давай-ка лучше выпьем еще по одной. Как говорится: за себя!

Старуха так же храбро опрокинула и вторую стопку. Дерябин завистливо крякнул.

— А ты что жеманничаешь? — спросил он Шарова.

— Успею.

— Ефимовна, он остерегается, — пожаловался Дерябин.

— Кого здесь остерегаться, не на службе, — мудро заметила старуха. — Вот если к нему на работу идешь, тогда остерегайся. Аркадий-та Николаевич в отца, строга-ай.

— Тебя, Ефимовна, все что-то не туда заносит, — раздосадованно упрекнул Дерябин. — Расскажи лучше, как тут люди живут. Вон и писателю интересно.

— Хорошо живут, — сладко облизнув губы, сказала Ефимовна. — Уж что хорошо, то хорошо, ничего более не скажешь.

— Врешь, поди. — Дерябин рассмеялся. Ему подумалось, как бы Ефимовна запела, узнай, что его освободили от должности. — Ты ведь хитрая, — добавил он.

— Что уж мне с тобой хитрить, Аркадий Николаевич. Привычки такой не имею. Потом сам посуди: если мы таким, как ты, врать будем, хорошего мало получится.

Дерябин взглянул на Шарова. Тот играл вилкой и посмеивался. Не обычное добродушие в светлых глазах увидел он, а ехидный огонек.

— Ефимовна, а ведь меня с работы погнали, — неожиданно сказал Дерябин.

— Да полно шутить-то, — отмахнулась старуха. — Кто это тебя может погнать, когда ты сам всему голова?

— Вот, не верит, — растерянно произнес Дерябин. И опять приступил к ней: — И надо мной начальства много. Прогнали, не обманываю тебя. Вон хоть его спроси.

— Зря насмехаешься над старухой, — обидчиво заявила Ефимовна. — Уж если на то пошло, не снимают вас, не гонят, а ставят туда, где вы снова на виду. И зря ты об этом, не хочу слушать. Вот что сестрицу свою не забываешь, не гнушаешься заходить сюда, уважаю тебя за это еще больше. Действительно, доброму человеку бог счастья не дает. Так все одна и мается. Сватался было вдовец — начисто отказала. Гонору, видишь ли, у него много оказалось, условия начал ставить. А и она не промах: то же и ему…

— Опять ты, Ефимовна, что-то не то говоришь, — недовольно заметил Дерябин. — Ты лучше о себе. О себе-то всегда складнее получается.

— Да куда как складно, — охотно согласилась старуха. — Только слушать меня интерес малый. Я лучше помолчу.

— Ну, молчи.

На этот раз Ефимовна обиделась окончательно. Всплеснув руками, поднялась из-за стола.

— У меня там кастрюля на огне. Память-то отшибло у старой.

Она ушла, поднялся и Шаров.

— Ты куда? — испугался Дерябин. — Не отпущу. Переночуем здесь, а утром махнем в деревню? А? Давно не был?

— Был…

— А я вот так ни разу и не был. В другие места то и дело, а в родное село не удосужился. Сегодня упомянул ты — и захотелось.

Шаров даже подумать не мог, что Дерябин не знает, как выглядит теперь село, что от него осталось. Удивился желанию, но ответил:

— Прекрасно. Утром встретимся и поедем.

— Тебе неприятно со мной? — в голосе Дерябина прозвучала обида.

Шаров смягчился, да и интересно было побыть с нынешним Дерябиным.

— Хорошо, только позвоню домашним.

— Не обманывай.