Обыск ничего не дал, но многие думали о Дерябиных плохое: откуда же взялась мучная тропка на их задворках! Больше других кипятился Балакирев. От его громового баса звенели стекла в конторском доме. Он требовал вызвать милицию, арестовать преступника.

Из спаленки вышла мать Шарова. Она строго посмотрела на распалившихся мужиков, и они притихли.

— Или совсем ополоумели? — сказала она. — Малому дитю понятно: кому-то выгодно ославить Николая. Вы осатанели, ослепли от злости. А ты, Митрофан Сергеевич, — обратилась она к счетоводу, — ты еще умным человеком считаешься…

Балакирев раскраснелся, заерзал на стуле, зашевелились жесткие рыжие усы.

— Конечно, — пробормотал он, — могло быть и так.

В деревне уважали Катерину Шарову за прямоту. Ее внезапное заступничество успокоило мужиков. А спустя неделю милиция нашла настоящих воров — ими оказались братья Воробины из соседней деревни.

Николай Дерябин с тех пор всех сторонился. Зимой стало известно, что он продает дом и уезжает в город.

Катерина Шарова помогала их сборам, была сердита. И, когда вечером задержавшийся по обыкновению Балакирев запел одну из своих арий, она остановилась перед ним и устало сказала:

— Шел бы ты, Митрофан Сергеевич, на улицу. Ведь оглушил совсем.

Счетовод побледнел, губы под рыжими усами дрогнули. Уже от порога он сказал уязвленно:

— Ах, Катерина Ивановна, как вы жестоки. Извиняйте за беспокойство.

День, в который уезжали Дерябины, был пасмурным, с резким ветром. Аркашка, в каком-то большом не по росту, рыжем от старости полушубке, в валенках с рваными голенищами, тоскливо оглядывался. Ах, как славно жилось здесь! Летом — река, зимой — коньки, лыжи. Коньки и лыжи делали сами. Для коньков строгали прямоугольную деревянную чурку, вместо полоза прилаживали проволоку. Еще как каталось по гладкому льду на этих самоделках! Для лыж брали тонкие гладкие доски, распаривали их в кипятке и выгибали. На таких лыжах с любой кручи катались — в снег не вопьются.

— Ты их береги, — сказал Аркашка, передавая Шарову свои лыжи. — Мы, может, еще вернемся. Вон мамка ревет, как дурная. Батьку лает: на погибель везешь. Батька уговаривает, а сам тоже не очень-то хочет, упрямый: раз решил — надо. Мамка его переговорит.

Едва ли Аркашка и сам верил, что вернутся: дом-то уже продали.

— Из города я тебе напишу, — хмуро пообещал он.

Письмо пришло примерно через год, и не от Аркашки.

Писала тетя Дуся, советовала продать корову и дом и тоже приезжать.

Катерина Шарова так и сделала. В городе на вырученные от продажи дома деньги она купила мазанку в том самом поселке, где жили Дерябины. Поселок называли «Шанхаем». Это один из тех поселков, которые, как грибы, росли вокруг города, без плана, без разрешения.

Николай Дерябин работал на железной дороге. Татьяна закончила десятилетку и поступила в институт.

Сашу Шарова зачислили в тот класс, в котором был Аркадий. В первый день после уроков одноклассники окружили Сашу. Рослый и нахальный Сенька Крепов засучил рукава и предложил драться. Саша отказался. Тогда Крепов заявил, что драться все-таки придется, таков порядок приобщения новичка к классу.

Саша растерянно оглядывался на Аркадия: только он мог защитить его.

— Пусть новичок подберет любого по силам, — сказал Аркадий. — Пусть вон с Кобзиком дерется.

Мальчишка, названный Кобзиком, с очень нежным лицом, худенький, сглотнул слюну, спрятался за спины одноклассников: драться ему не хотелось.

Аркадий быстро освоился на новом месте, ничем не отличался от городских ребят, и когда Сенька Крепов, его товарищи, возмущенно загалдели: Дерябин действует не по правилу — остановил их:

— Это не правило. Шаров только из деревни, всего боится. Пусть сам выбирает. — И с этими словами вытащил из-за спин готового зареветь Кобзика.

— Нечестно так, — неуверенно сказал Крепов.

— Справедливо, — отрезал Аркадий.

Одноклассники были не согласны. Умный Аркашка рассудил: пойти наперекор — сделать вред себе, своей репутации. И он заявил, что с новичком будет драться сам.

Шаров с трудом понимал их перебранку и опешил, когда Дерябин ударил его.

После Аркашка уверял:

— Знаешь, они избили бы тебя сильнее. Хорошо, я оказался рядом. Так что будь доволен.

Шаров не был доволен, но справедливость его слов признал. И опять дивился и завидовал, как быстро Аркадий привык к городу.

В семье Дерябиных все ладилось: дядя Коля работал на железной дороге, тетя Дуся была дома по хозяйству, Татьяна училась хорошо.

В институте Татьяна познакомилась с аспирантом Поплавским. Круглолицый, с глазами навыкате, такого красавцем не назовешь. Но это для всех. Для Татьяны он был красивым и умным. Поплавский был из семьи обрусевших поляков.

Преподаватели тоже отличали Викентия Поплавского, прочили большое будущее, в институте он был на виду. Но быть на виду — неизбежно вызывать зависть других, подлых.

Свадьбу играли веселую. Были друзья из института, были знакомые с поселка. Татьяна, чернобровая, с тяжелыми косами за спиной, цветущая молодостью и счастьем, горделиво сидела за украшенным столом. Жених только оттенял ее красоту.

Аркашке жених явно не нравился. Он уже слышал, что Поплавский будет жить у них, и не понимал, зачем пускать в дом чужого человека; сердился на отца, мать, которые старались выполнить каждое желание этого пришельца.

В институте Поплавский часто задерживался до темноты, Татьяна его ждала, приходили они вместе. Аркашка зло фыркал, завидев, как они возвращаются под руку, довольные друг другом. В мазанке сделали перегородку, молодые стали жить там, где до появления Поплавского стояла Аркашкина кровать: Аркашке дядя Коля устроил полати.

Будь Поплавский повнимательнее к мальчику, наверно, сумел бы переломить отчуждение, но тот полностью был занят своей наукой и свалившимся на него счастьем. Аркашку просто не замечал.

Однажды Татьяна пришла раньше обычного, одна, зареванная. Что-то шепнула отцу. Тот побледнел, велел Аркашке сматываться на улицу, а когда мальчишка замешкался, пригрозил ремнем.

Татьяна сказала, что Викентия внезапно арестовали, за что — никто толком не знает. В институте все переполошились, ее уже вызывали в комитет комсомола, и нашлись люди, которые советуют не закрывать себе дорогу, публично отказаться от мужа. Дядя Коля уговаривал ее не спешить, подождать хотя бы, пока все не прояснится, как мог, успокаивал. Он сам поехал узнать о судьбе зятя. Возвратился расстроенный, но Татьяне сказал:

— Не торопись, дочка, сколько бывало — разберутся и выпустят. Надо обождать. Поезжай-ка куда-нибудь на время. Хотя бы в нашу деревню. В институте твое отсутствие я сам улажу.

Татьяна не знала, как поступить. На днях будет собрание, кое-кто уже намекнул: ее молчание будет грозить отчислением из института. Подруги отшатнулись от нее.

— Ко псу под хвост таких подруг! — рассердился дядя Коля. — Подруги! Это не подруги, коль, чуть беда, шарахаются в сторону. Торопыжки!

Видя, что не убедил Татьяну, она колеблется, сказал тогда в сердцах:

— Можешь поступать, как знаешь. Но домой после не являйся.

— Да что ты говоришь-то такое, — пыталась утихомирить его тетя Дуся. — Дочку выгнать?

Аркашка, вертевшийся тут, вдруг объявил отцу:

— Раз так, выгоняй и меня.

Старший Дерябин глянул на него, лобастого, набычившегося, и дал волю гневу: зажал мальчишку меж ног, хлестал ремнем и приговаривал:

— Не суди о том, в чем не смыслишь.

Предупреждение было проговорено с расчетом на будущее. Запомнить бы его младшему Дерябину, но он жестоко обиделся на отца за порку. И, когда Татьяна не вернулась домой, сбежал от родителей и Аркашка.

Два дня пропадал на вокзале, потом, голодный, чумазый, заявился к Шаровым. Катерина Шарова накормила его, умыла и уложила спать, сама пошла к Дерябиным.

Аркашка вернулся домой. Вспоминая о своей боли и позоре, он рассудил, что во всем виноват Викентий Поплавский, еще больше возненавидел его и радовался, что с ним случилась такая беда.