– Позволь мне самому, – сказал Владимирцев с улыбкой. – Это же я, в конце концов, пригласил девушку на романтический ужин!

«Боже, неужели удалось его развеселить?! Вера говорила, он не разговаривает ни с кем, кроме князя, а со мной даже улыбается!» – с этими утешительными мыслями Саша вручила Владимирцеву спички и пододвинула стул к низкому столику, где стоял поднос с едой.

– Как там дальше? – спросила она, разворачивая бумажную салфетку на манер обычной и рассматривая её как какую-то диковинку. – Сюда? – с этими словами она заправила её за ворот, а Владимирцев, рассмеявшись от души, покачал головой.

– Нет, не так. Давай, я покажу, как нужно, – он взял салфетку и осторожно расстелил её у Саши на коленях. Она улыбнулась, перехватив его взгляд. Это была игра, разумеется. Она прекрасно знала, для чего нужны салфетки и как ими пользоваться, но на радость Владимирцеву готова была хоть весь вечер изображать из себя провинциальную дурочку, чудом попавшую на бал аристократов. В конце концов, именно таковой все они её и считали. К чему разубеждать?

А так, глядишь, удастся расшевелить этого замкнутого и нелюдимого беднягу! Уже удалось, судя по тому, что он сам велел ей остаться.

– Расскажи о себе, – попросил Владимирцев, как истинный аристократ, решивший завести светскую беседу за ужином. И Саша охотно принялась рассказывать: о своём врачебном пути и о Юлии Волконской, своей первой пациентке, с которой всё и началось. Беседа текла легко и непринуждённо, как будто между ними не было никакого классового неравенства, как будто это были самые обычные парень и девушка, испытывающие друг к другу взаимную симпатию. И Владимир, вы не поверите, забыл на какое-то время о своей ущербности и вспомнил о ней, лишь кода всерьёз собирался встать, чтобы, по старой привычке, помочь даме выйти из-за стола. Встать! Он едва не умер от боли, тотчас отозвавшейся в левом колене, и вновь пригвоздившей его к креслу. Вот тогда-то и закончилась сказка, вот тогда-то и напомнила о себе суровая реальность.

Но Саша и этот момент умудрилась сгладить. Подойдя к окну, где на подоконнике стоял графин и стаканы с водой, она взяла один из них и до середины наполнила его молоком из кружки, что принесла тётя Клава. И вручив бокал Владимирцеву, взяла ополовиненную кружку себе и провозгласила тост:

– За вас, Владимир Петрович!

Пила она так, словно это было изысканное дорогое вино, и до того всё это выглядело потешно, что Владимирцев не сдержал очередного приступа смеха. Подняв свой бокал, он с удовольствием выпил – сначала за себя, затем за неё, ну и третий тост, насущный: за мир во всём мире!

А тётя Клава потом не поверила своим глазам, заметив пустую кружку.

– Саша, – сказала она. – Этот человек ни разу за все месяцы у нас не пил молоко! Он же на дух его не выносит! Девочка моя, да тебе в который раз удалось невозможное!

На самом деле, невозможное удалось Мишелю Волконскому, а не ей. На следующее утро Викентий Иннокентьевич позвонил Сашеньке на квартиру в Мариьну рощу и сказал, что сегодня ждёт её во вторую смену, так что с утра она свободна. Это было бы хорошо, если бы тремя минутами позже не позвонил Гордеев и не сказал, что тоже ждёт её, у себя на семейный завтрак. Слишком уж вовремя позвонил, наверняка они с Воробьёвым и на этот счёт договорились. Семейный завтрак Саша предпочла бы пропустить, но Гордеев сказал, что уже послал за ней экипаж, и тот прибудет с минуты на минуту. Пришлось соглашаться.

«Я даже знаю, о чём они будут за этим завтраком говорить! – думала она с тоской, спускаясь по ступеням в тёмном подъезде. – Расписывать богатства Иноземцевых, убеждать, что это слишком опасные и влиятельные люди, чтобы оскорблять их отказом… И что Иннокентий, в сущности, не такой уж и плохой. Чёрт возьми, как же я всего этого не хочу!»

Возле экипажа она резко остановилась, заметив на козлах не своего старого знакомого Георгия, а какого-то молодого парня вместо него. Ах да, Георгий же… с некоторых пор… не вполне доступен, так скажем. Интересно, что Игнат с ним сделал? Сашенька даже и не спросила, забыла совсем, поддавшись чарам зелёных глаз его величества и ни о чём на свете больше не думая. Сейчас она немного побоялась садиться к очередному доверенному лицу Гордеева, не представляя себе, чего от него ожидать. Но возница, вполне приятный с виду малый, кивнул ей с улыбкой, приглашая располагаться поудобнее в роскошном экипаже с всё тем же фамильным гербом Волконских на двери. Подумав, что средь бела дня в открытом экипаже с ней уж точно ничего не приключится, Саша решилась и забралась на сиденье, неотрывно глядя на уже знакомый герб Волконских.

Волконских…

«Я должна ему сказать», – твердила себе Сашенька по дороге на Остоженку. Сказать про дочь Санды Кройтор, а заодно и спросить, что удалось выяснить у Адриана. Ведь наверняка Мишель говорил с ним! Спросить, сказать, просто поговорить, ещё раз услышать его голос, заглянуть в его глаза…

«Он провёл эту ночь с Ксенией», – напомнила себе Саша, стараясь хотя бы этим отрезвить себя. И, уныло вздохнув, скрестила руки на груди и принялась бездумно смотреть на городские пейзажи вокруг, и так – до самой Остоженки. А там её ждал настоящий сюрприз.

– Твоя свадьба отменяется, – сказал Иван Кириллович, как только она переступила порог квартиры.

– Моя свадьба – что делает? – Саша нервно рассмеялась, с недоверием глядя на него. – Ну и шутки у вас, господин министр!

– Я не шучу, маленькая ты дрянь, а говорю совершенно серьёзно! Иннокентий Иноземцев передумал на тебе жениться. Я понятия не имею, как ты это сделала, но учти, ты об этом ещё пожалеешь! – прошипел он в её ухо и, довольно грубо взяв за руку чуть выше локтя, едва ли не силой втолкнул в столовую. А там, уже совсем другим тоном: – Алёна, дорогая, а вот и наша Сашенька!

А наша Сашенька, совершено ошеломлённая, стояла посреди комнаты и не знала, куда себя деть. Слова Ивана Кирилловича, а главное, тот раздражённый тон, которым они были произнесены, пролили бальзам на её израненную душу.

– Алекс! – Алёна коротко кивнула ей, не поднимаясь из-за стола. А вот Арсений по-простому, едва не опрокинув стул, бросился к ней с объятиями.

– Сашуля! Сестрёнка!

Саша сначала рассмеялась такому тёплому приёму со стороны брата, а затем расплакалась, но это уже когда села на корточки перед ним и ласково обняла его. Не хотела она плакать при Гордееве, но слёзы радости текли по щекам сами собой. Прижимаясь к мягким кучерявым волосам брата, она закрыла глаза и с неимоверным облегчением вздохнула.

– Арсений, ты не должен вот так вскакивать из-за стола, это не comme il faut! – укоризненно сказала Алёна, но впрочем, тут же улыбнулась, заметив, с какой искренностью её сын радуется появлению Сашеньки.

– Оставь, Алёна, он же ещё ребёнок! – благодушно отмахнулся Иван Кириллович. – Я вот своего, как видишь, и за двадцать три года манерам не обучил!

«Он у вас всё равно самый лучший на свете!» – подумала Саша и порадовалась, что не сказала этого вслух.

– Так, а теперь, когда с приветствиями покончено, я прошу вас за стол, – скомандовала Алёна и шепнула сыну: – Милый, поухаживай за нашей Сашенькой, как я тебя учила! Подай ей стул и спроси, не желает ли она чего?

Саша желала. Больше всего на свете она желала получить малейшее объяснение происходящему, но, увы, в голову пока ещё ничего не приходило. Расцеловав братика, она с притворным воодушевлением села на поданный им стул и сказала, что страшно желает попробовать персикового суфле. Арсений с видом взрослого, умудрённого опытом мужчины, сдвинул бровки на переносице и заявил, что никакого суфле она не получит, пока не съест, может и противную, но очень полезную кашу на завтрак. Их весёлый, непринуждённый смех зазвучал на всю столовую, к величайшему раздражению Ивана Кирилловича.

– Подумать только, – обронил он в пространство. – Она даже не скрывает, как она счастлива!

Саша вскинула голову и послала ненавистному Гордееву взгляд-молнию.