– Матушка государыня! Великая и преславная! Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь! – торжественно проговорил он, становясь на одно колено и целуя руку государыни.

– Спасибо, мой друг. А это что у тебя? – спросила императрица, заметив в левой руке Нарышкина какую-то бумагу.

– Это, государыня – торжество правосудия, – загадочно отвечал Левушка.

– Надеюсь, Лев Александрович, в моем государстве это не редкость, – серьезно заметила государыня.

– Ах, матушка, да торжество торжеству рознь! Это такое торжество, что я и сказать не умею.

И Нарышкин подал императрице принесенную им бумагу. Екатерина развернула ее.

– А, это копия с какого-то отношения, – сказала она в недоумении.

– А ты прочти, матушка, – улыбался Левушка: – c’est utie quelque chose ravisante!

Императрица начала читать:

«Сообщение Софийского нижнего земского суда в управу благочиния столичного и губернского города святого Петра, от 17-го ноября 1788 года. Сего ноября с 3-го в оном суде производилось следственное дело о зарублении, минувшего октября 28-го числа, на даче ее сиятельства, двора ее императорского величества статс-дамы, академии наук директора, императорской российской академии президента и кавалера, княгини Екатерины Романовны Дашковой, принадлежавших его высокопревосходительству, ее императорского величества обер-шенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру Александру Александровичу Нарышкину, голландских борова и свиньи…

Императрица не могла удержаться от смеха.

– Ну, Левушка, это точно ты сочинял.

– А ты, матушка, читай дальше! – настаивал Нарышкин:

«Борова и свиньи (продолжала императрица), о чем судом на месте и освидетельствовано, и 16-го числа по прочему определено: как из оного дела явствует, ее сиятельство княгиня Е. Р. Дашкова зашедших на дачу ее, принадлежавших его высокопревосходительству А. А. Нарышкину двух свиней, усмотренных яко бы на потраве, приказала людям своим, загнав в конюшню убить, которые и убиты были топорами; то, на основании о управ, губерн. учрежд. 243-й ст., в удовлетворение обиженного, по силе улож. 1-й гл. 208, 209 и 210 ст., за те убитые свиньи взыскать с ее сиятельства кн. Е. Р. Дашковой против учиненной оценки 80 рублей, и, по взыскании, отдать его высокопревосходительства А. А. Нарышкина поверенному служителю с распиской. А что принадлежит до показаний садовников, яко бы означенными свиньями на даче ее сиятельства потравленные посаженные в горшках разные цветы, стоящие 6 рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда был для следствия на месте г. земский исправник Панаев и по свидетельству его в саду и оранжереях никакой потравы не оказалось. По отзыву же ее сиятельства, учиненному г. исправнику в бою свиней незнанием закона и что впредь зашедших коров и свиней также убить прикажет…

– Однако, – заметила императрица: – да она так, пожалуй, и людей зашедших убивать станет.

– Да, матушка, вот бы ее против шведа послать – много бы наделала! – заметил, со своей стороны, Нарышкин.

– Уж и точно. А что дальше?

–..коров и свиней также убить прикажет и отошлет в госпиталь, то, в предупреждение и отвращение такового предпринятого, законам противного намерения, выписав приличные узаконения, благопристойным образом объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собой изволила воздержаться и незнанием закона не отзывалась, в чем ее сиятельство обязать подпиской[16].

– Правду ты сказал мой друг, c’est une quelque chose ravisante, – заметила императрица, свертывая курьезную бумагу: – надо ее показать Александру Матвеичу.

Но дальнейшему разговору помешала Марья Саввишна. Подобно Захару, и она частенько мылила голову своей повелительнице. Она явилась в дверях кабинета мрачная и трагическая, как леди Макбет. – «Ну, будет гонка всемилостивейшей государыне!» – ехидно ухмыльнулся Нарышкин вошедшей.

– Чудно мне, матушка, – сказала она укоризненно: – хотя ты и государыня, а вести себя не умеешь. Забыла, что ли, какой день?

– Нет, Марья Саввишна, помню, – оправдывалась императрица: – Екатеринин день.

– То-то – Катеринин! Твое кизоименитство….

– Не кизоименитство, Марья Саввишна, а тезоименитство, – перебил ее Нарышкин, желая подразнить.

– Без тебя знаю! – огрызнулась на него любимая камер-юнгфера императрицы: – еще и у обедни не была, не молилась, а уж тут песни распевают ряженые: где бы ангела своего порадовать, а она с внучками беса тешит, срамница!

– Прости, милая Марья Саввишна, – это ненароком случилось, – винилась императрица.

– То-то же… А то вон и Захар-дурак теперь там в нос себе козла запущает:

Громкий смех императрицы и Нарышкина был ответом на ворчанье Марьи Саввишны.

IX. Расплакавшиеся женщины

Как-то вскоре после Екатеринина дня императрица зашла к Марье Саввишне, помещение которой находилось недалеко от опочивальни, и встретила там Пашу. Императрица хорошо знала ее, потому что, когда княгиня Дашкова жила в Зимнем дворце, хорошенькая камеристка последней иногда попадалась на глаза государыне и была ею замечена. Екатерина видела ее не раз и у Марьи Саввишны.

На этот раз зоркие глаза императрицы не могли не заметить, что девушка очень изменилась: яркий румянец ее щек заменился бледностью и вся она несколько поблекла; мало того, государыня ясно видела, что живые глазки Паши были заплаканы, и догадалась, что девушка что-то рассказывала Марье Саввишне и плакала.

– Что с тобой, Паша? – милостиво обратилась к ней государыня: – у тебя какое-нибудь горе?

Из глаз девушки брызнули слезы, и она не могла проговорить ни слова.

– Как же, матушка государыня, не горе? – отвечала за нее Марья Саввишиа. – У девки жениха сослали, как же тут не плакать?

– Кто сослал и за что? – спросила императрица.

– Барин евоный, матушка, – Нарышкин Александр Александрыч.

– За что же?

– Да все, матушка, за тех проклятых галанских свиней.

– И тут свиньи! – невольно улыбнулась императрица. – Чем же он, Пашин жених, тут виноват? Разве он зарубил свиней?

– Нет, матушка, а только по его оплошке все это случилось. Состоял он, матушка государыня, камардином у Александра Александрыча, а тот этих галанских свиней любил, что родных детей. И случись Егорке, – это камардин-то евоный, а ейный, Пашин, женить, – так случись Егору спешка повидаться для чего-то с Пашей; он и пролез к ее барыне, к княгине Дашковой, в сад, да чтобы пролезть-то туда, он возьми да и вынь из забора две доски. Только это он, матушка государыня, пролез в Паше, как вслед за ним в дыру-то и свиньи проклятые возьми да и шмыгни. На беду заметь их поваренок княгини, да и ну кричать. Сбежались садовники, дворня, выбежала сама княгиня, – ну, с сердцов и велела свиней зарубить. С того все и пошло: Егорку сослали в деревню, а девка осталась без жениха.

– Ну, этому горю еще можно помочь, – заметила императрица и улыбнулась: она видела теперь перед собой несчастную Джульетту, а Ромео-Егорка представился ей пасущим гусей в деревне.

– А княгиня знает, что ты любишь Егора? – спросила она потом девушку.

– Нет, матушка, княгиня не знает, – снова отвечала за Пашу Марья Саввишна: – да девка и заикнуться не посмеет.

– А жених хороший малый? – опять спросила государыня.

– Парень хороший, матушка, не пьющий, смирный и из себя видный – богатырь: я знавала его, когда он служил еще у Льва Александрыча.

– Так это гайдук Егорка?.. Я и сама его помню: в плечах косая сажень.

– Он самый, матушка-государыня, Егорка.

– Ну, так я скажу Нарышкину, чтобы он простил его.

– Ах, матушка государыня! – бросилась целовать у государыни руки Марья Саввишна: – святая ты перед Господом! И в писании сказано: блажени милостивии… К бедным-то ты милостива, матушка!