– Но дозвольте доложить вашему сиятельству, что такого закона нет, чтобы убивать чужой скот, – переминался исправник.
– Я не знаю, господин исправник, есть ли такой закон или нет, – возвышала голос Дашкова: – но я не потерплю, чтобы люди ли, скоты ли самовольно врывались в мои владения. Слышите! Я этого не потерплю!
– Как угодно вашему сиятельству, – кланялся исправник: – но, по долгу службы и совести, я приемлю смелость доложить вам о сем.
– Хорошо, это ваше дело, ваш долг; но и я знаю свои права.
– Точно так, ваше сиятельство; но позвольте доложить, что, по учиненной судом оценке, оные голландские боров и свинья должны быть оплачены в сумме восьмидесяти рублей.
– Как! – вскипела княгиня: – восемьдесят рублей за две свиньи!… Да слыханы ли подобные цены!
– Не могу знать, ваше сиятельство, – оправдывался исправник: – но таковая оценка произведена, согласно показанию его высокопревосходительства Александра Александровича Нарышкина поверенного служителя.
– А мои потравленные цветы? – спросила Дашкова.
– Цветы, ваше сиятельство?… – исправник замялся. – Что принадлежит, ваше сиятельство, – продолжал он нерешительно: – что принадлежит до показаний садовников вашего сиятельства, якобы означенными голландским боровом и свиньей потравлены посаженные в шести горшках разные цветы, стоящие якобы шесть рублей, то сия потрава не только в то время чрез посторонних людей не засвидетельствована, но и когда я сам был для следствия тогда же на месте, то ни в саду, ни в оранжереях никакой потравы я не нашел.
– Как никакой?
Дашкова быстро подошла к сонетке и нетерпеливо позвонила. Немедленно на звон явилась Паша, которая, кажется, подслушивала за дверью. Она была очень смущена.
– Позвать сюда садовника Михея! – сказала княгиня, не глядя на девушку.
Через минуту явился старик Михей, который ждал на крыльце. Он униженно поклонился.
– Вот исправник говорит, – обратилась к нему княгиня: – будто бы у нас Нарышкина свиньи не учинили никакой потравы.
– Как не учинили, ваше сиятельство! Шесть горшков попортили, – отвечал старик испуганно.
– Да ты, старина, говоришь не то, – перебил его исправник.
– Как не то, барин? Ты этого не видал, а сами их сиятельство изволили видеть, – оправдывался старик: – шесть горшков, да грядки порыли.
– А когда это было, старина? – допытывался исправник.
– На самую на другую ночь после Петры-Павла. В то утро еще платок нарышкинский подняли.
– То-то же – это 30-го июня было; а кто это видел?
– Их сиятельство сами видели, да и вся челядь наша.
– А постороннее понятые видели?
– Посторонние, точно не видали, да им и дела до того никакого нет, барин.
– То-то же, что есть дело, старина. А вы свиней тогда поймали?
– Нет, не поймали – ушли проклятая.
– Значит, и взыскивать не с косо.
– Как, барин, не с кого?
– Без свидетелей и без поличного взыскивать нельзя: таков закон. А когда вы убили свиней, тогда они учинили потраву? – спросил исправник.
– Не успели, проклятая. Мы их живой рукой ухлопали. Старик даже оживился – откуда и смелость взялась! Между тем, Дашкова уже спокойно ходила по комнате, не обращая внимания ни на исправника, ни на садовника. Ей надоела эта глупая история, в которую ее невольно впутали, благодаря проискам ее врагов.
– Вы больше ничего не имеете мне сказать? – обратилась она затем к исправнику.
– Я все доложил вашему сиятельству, – был ответ.
– Хорошо. Доложите же графу Брюсу, что от меня слышали, а Нарышкину скажите, что я впредь прикажу убивать его скот, если он будет врываться ко мне, а мясо убитых животных велю отсылать в госпиталь.
– Слушаю-с. Только дело сие предварительно надлежит к рассмотрению Софийского нижнего земского суда, по подсудности, – отвечал исправник.
– Хорошо. Можешь и ты идти, – кинула Дашкова садовнику.
– Имею честь откланяться вашему сиятельству, – поклонился исправник. И оба они с садовником удалились.
VIII. «Ну, будет гонка всемилостивейшей государыне»
24-го ноября – день тезоименитства императрицы. В этот день обыкновенно, до официального и торжественного волосочесания, государыня принимала поздравления самых близких ей людей и в том числе великих князей Александра Павловича и Константина Павловича, из которых первому было одиннадцать лет, а последнему шел только десятый. Державная бабушка очень любила своих прелестных внучков и всегда рада была их видеть. На этот раз дети хотели порадовать бабушку чем-нибудь особенным и потому просили своего наставника Николая Ивановича Салтыкова помочь им разучить комическую оперу «Горе-Богатырь Касиметович», сочиненную самой Екатериной – в осмеяние попытки Густава III овладеть Петербургом[14]. Салтыков исполнил желание великих князей.
В ту минуту, когда знаменитый Захар только что подал императрице кофе и, во уважение единственно ее тезоименитства, против обыкновения, не ворчал на нее за что-нибудь, в кабинет вошли прелестный мальчик в рыцарском костюме и миловидная девочка в одеянии сказочной царевны.
Маленький рыцарь, изображая собой богатыря Громкобоя запел, арию:
Императрица не выдержала и тотчас же бросилась целовать прелестного рыцаря. Это был великий князь Александр Павлович.
Тогда выступила маленькая царевна и пропела из роли Локметы:
В Локмете, конечно, императрица узнала Константина Павловича и также осыпала его поцелуями.
В свою очередь, и Громкобой запел свою арию – обращение к спутникам:
Но маленькие актеры не унимались. Взявшись за руки, они пропели заключительный дуэт:
Государыня даже заплакала от умиления. Да и Захар, стоя у дверей с салфеткой под мышкой, тоже утирал слезы.
– А знаешь, баба, что мы всего чаще поем? – весело заговорил Константин Павлович, ласкаясь к бабушке: – мы с Сашей постоянно поем:
– Только нам папа не велит этого петь про Густава, – перебил брата Александр Павлович.
– Как не велит? – удивилась императрица.
– А как же, милая баба: папа говорит, что Густав – все же король, помазанник, – серьезно отвечал будущий победитель Наполеона.
– Но, ведь, это шутка, дети, – успокоила их бабушка.
– А мы все-таки, баба, поем «Геройством надуваясь», – поспешил прибавить Константин: – только не про Густава, а про княгиню Дашкову.
– Как про Дашкову? – засмеялась бабушка.
– Да как же, баба! Папа сказал нам, что княгиня Дашкова, «геройством надуваясь», сама побила свиней у Нарышкиных: она, – говорит папа, – храбрее Густава III.
– Ах, дети, дети! – покачала головой императрица: – при вас ни о чем нельзя говорить: вы точно обезьяны – все переймете.
Едва великие князя, одаренные лакомствами и осыпаемые поцелуями бабушки-императрицы, удалились, как в кабинет с сияющим лицом вошел Нарышкин Лев,