– Убийство, матушка, – да какое убийство! Неслыханное!

– Надеюсь, что не слыханное, потому что ты сам его сочинил.

– Не сочинил, государыня; видит Аллах, не сочинил: своими собственными глазами кровь видел и трупы несчастных жертв адского злодеяния; и ночью еще сам слышал их ужасные крики и предсмертные стоны.

– Да в чем же дело? Не играй трагедии.

– Не играю, матушка. Слушай. Поехал я вчера вечером в Царское, к брату, поохотиться. Поохотились в парке, убили несколько зайцев и в сумерки воротились на дачу небольшой компанией. Напились чаю, сели ужинать. Вдруг слышим в саду какой-то шум и гвалт, голоса все сильней и сильней – крики, возгласы: «бей их, бей!». Мы уж думали – не шведский ли король врасплох напал на Царское, чтобы потом взять Петербург и опрокинуть статую, что ты, государыня, воздвигла в память в Бозе почивающего императора Петра I, как Густав III и грозился учинить сие. Выбегаем мы все из дому, вооружились наскоро, чтобы встретить неприятеля и умереть с оружием в руках. Коли слышим: баталия идет в саду у милой соседушки, у княгини Дашковой…

– Я так и знала, – махнула рукой государыня.

– Слушай, матушка, что дальше. Оттуда раздаются отчаянные вопли и крики. Оказывается, что там – настоящая Варфоломеевская ночь! Идет убийство гугенотов – виноват! – голландских свиней, борова и свинки моего брата. Сам король Карл IX стреляет из окна в своих подданных – то бишь: княгиня Дашкова с балкона стреляет из пушки в Ромео и Джульетту… И несчастные жертвы любознательности пали под топорами убийц…

– И тебе, Левушка, не стыдно такой вздор сочинять? – остановила его императрица.

– Не вздор, государыня матушка! Вот и граф Яков Александрович подтвердит это.

Последние слова Нарышкина относились к входившему в это время с докладом к государыне главнокомандующему санкт-петербургской губернии, графу Якову Александровичу Брюсу.

Граф Брюс действительно явился к императрице с утренним ра-портом. Государыня встретила его по обыкновению ласково.

– Имею счастье доложить вашему императорскому величеству, что по вверенной моему командованию губернии все обстоит благополучно, – шаблонно отрапортовал Брюс.

Императрица с улыбкой взглянула на Нарышкина и на Храповицкого, как бы желая сказать последнему, переминавшемуся с ноги на ногу: «ведь, вот же чего приплел нам повеса Левушка».

– При этом считаю доложить вашему величеству, – продолжал граф Брюс: – что вчера в ночь, в Царском Селе имел место случай у ее сиятельства, княгини Екатерины Романовны Дашковой, у нее на дворе…

– Как! Свиньи? – перебила его государыня.

– Так точно, ваше величество, свиньи: боров и супоросая…

– Что, матушка государыня? Ведь, я же докладывал, – с комическим поклоном вмешался Нарышкин.

– Вижу, твоя правда… Так и убила княгиня? – обратилась Екатерина к Брюсу.

– Так точно, ваше величество: сегодня же исправник видел побитых свиней, – отвечал Брюс.

Государыня не могла удержаться от смеху.

– Вот история! Правду говорит Лев Александрович: настоящая Варфоломеевская ночь… Вот вам и Монтекки и Капулетти! – смеялась императрица: – только уж вы, граф, скорее велите кончать дело в суде, чтобы не дошло до смертоубийства[13].

– Слушаю, ваше величество, – поклонился Брюс: – сегодня же исправник произведет следствие.

– Только я не желаю, – поясняла императрица: – чтобы следствие производилось, якобы, «по высочайшему повелению». Я тут в стороне.

– Понимаю, ваше величество.

– Хорошо, граф. А то сами согласитесь: писцы в суде надпишут, как обыкновенно, на оболочке следствия: «дело о зарублении свиней», и вдруг, – «по высочайшему повелению» – неприлично.

– Действительно, ваше величество, – снова поклонился Брюс: – мало ли свиней убивают и крадут друг у друга крестьяне, однако, не доводится же об этом до высочайшего сведения. Я и здесь, государыня, потому только счел за долг довести до сведения вашего величества о сем пустом случае, что в оном замешаны такие высокопоставленные особы, как ее сиятельство княгиня Екатерина Романовна и его высокопревосходительство Александр Александрович.

– Правда, правда, – подтвердила императрица.

Она нечаянно обернулась и стала прислушиваться. В нише одного из окон Эрмитажа, где стояла клетка с ученым попугаем, что-то подозрительно возился Нарышкин, и слышно было, как он тихо произносил: «княгиня Дашкова убийца», «княгиня Дашкова убийца», а попугай очень явственно повторял за ним эти слова.

– Лев Александрович! – погрозила императрица: – вы опять за новые проказы?

– За старые, матушка государыня. Что ж нам, старым дуракам делать, когда ты за всех нас и думаешь и делаешь? Ну, говори, попка: да здравствует Екатерина Великая, мать отечества!

– Левушка повеса! Левушка шпынь! – явственно проговорил попугай.

– Что? нарвался? – улыбнулась императрица.

– Ах, мать моя! – послышался вдруг возглас: – тут кругом мужчины, а она нечесаная! Ах, срамница!.. А еще государыня!

Все оглянулись, – в трагической позе стояла Марья Саввишна и держала в руках пудр-манто.

Императрица, Нарышкин и Храповицкий невольно рассмеялись: это попугай передразнивал Державина – его голос, его интонация!

VII. Исправник на сцене

Через несколько дней после этого княгиня Дашкова сидела в своем кабинете за корректурами какого-то сочинения, печатавшегося под ее наблюдением в типографии академии наук, когда вдруг явилась Паша и робко доложила:

– Ваше сиятельство, господин Панаев просит позволения видеть вас по делу.

– Какой Панаев и по какому делу? – с неудовольствием спросила княгиня.

– Господин земский исправник, ваше сиятельство.

– А по какому делу?

– Не могу знать, ваше сиятельство.

Паша очень хорошо знала, зачем явился исправник, но только не смела сказать этого своей госпоже. Княгиня сама догадывалась, в чем дело, и, приняв в уме известное решение, согласилась допустить к себе блюстителя земских порядков.

– Проси в приемную, – сказала она.

– Они там ждут-с, – доложила Паша.

– Хорошо, пусть обождет.

Паша вышла. Княгиня, достав из стоявшего на письменном столе перламутрового ящичка кавалерственную звезду и пришпилив ее в груди, встала и неторопливо направилась в приемную. Там ее ждал исправник в полной форме. При входе княгини, исправник почтительно поклонился, прикладывая треуголку к сердцу.

– Извините, ваше сиятельство, что я осмелился беспокоить вас, – начал Панаев: – но я исполняю приказ его сиятельства, господина главнокомандующего санкт-петербургской губернии, графа Якова Александровича Брюса.

– В чем же дело? – спросила княгиня.

– По предписанию его сиятельства, господина главнокомандующего, вследствие жалобы его высокопревосходительства, ее императорского величества обер-шенка, сенатора, действительного камергера и кавалера Александра Александровича Нарышкина поверенного служителя, я производил под рукой дознание о зарублении принадлежавших его высокопревосходительству голландских борова и свиньи…

– Ну, и что же? – нетерпеливо перебила его княгиня.

– По дознанию, ваше сиятельство, обнаруживается, – продолжал исправник тем же деловым тоном: – якобы вышереченные боров и свинья, по приказанию вашего сиятельства, яко усмотренные на потраве, людьми вашего сиятельства были загнаны в конюшню и убиты топорами.

– Да, я, действительно, приказала их убить, – с досадой подтвердила княгиня: – эти животные постоянно портили мне сад, разрывали цветочные грядки и клумбы, мяли цветы, наконец, просто расстраивали мое здоровье, отравляли мне жизнь! Я сего и впредь не потерплю, и пусть знает г. Нарышкин, что если и впредь будут заходить ко мне на двор или в сад свиньи ли, коровы ли, то я таковых прикажу немедленно убивать и отсылать в госпиталь для бедных. Скажите это Нарышкину.