Затем он описывает ее наружность, а потом говорит о том, что узнал о ней.
«Я все оное от нее самой слышал, – продолжает он, – сказывала о себе, что она и воспитана в Персии и там очень великую партию имеет; из России же унесена она в малолетстве одним попом и несколькими бабами; в одно время была окормлена, но скоро могли ей помощь подать рвотными. Из Персии же ехала чрез татарские места, около Волги; была и в Петербурге, а там, чрез Ригу и Кенигсберг, в Потсдаме была и говорила с королем прусским, сказавшись о себе, кто она такова; знакома очень между германскими князьями, а особливо с трирским и с князем Голштейн-Шлезвиг или люнебургским; была во Франции; говорила с министрами, дав мало о себе знать; венский двор в подозрении имеет; на шведский и прусский очень надеется: вся конфедерация ей очень известна и все начальники оной; намерена была отсель ехать в Константинополь прямо к султану, и уже один от нее самый верный человек туда послан, прежде нежели она сюда приехала. По объявлению ее в разговорах, этот человек персиянин и знает восемь или девять языков разных, говорит оными всеми очень чисто. Я-ж моего собственного о ней заключения не делаю, потому что не мог узнать в точности, кто оная действительно. Свойство она имеет довольно отважное и своею смелостью много хвалится: этим-то самым мне и удалось ее завести, куда я желал».
Говоря потом, как он влюбил ее в себя, чтоб легче обмануть, и как подобным же образом обманул другую свою «невесту Шмитшу» (она надзирала во дворце за фрейлинами), Орлов прибавляет:
«Могу теперь похвастать, что имел невест богатых! Извините меня, всемилостивейшая государыня, что я так осмеливаюсь писать, я почитаю за должность все вам доносить так, как перед Богом, и мыслей моих не таить. Прошу и того мне не причесть в вину, буде я по обстоятельству дела принужден буду, для спасения моей жизни, и команду оставив, уехать в Россию и упасть к священным стопам вашего императорского величества, препоручая мой команду одному из генералов, по мне младшему, какой здесь на лицо будет. Да я должен буду и своих в оном случае обманывать, и никому предстоящей мне опасности не показывать: я всего больше опасаюсь иезуитов, а с ней некоторые были и остались по разным местам. И она из Пизы уже писала во многие места о моей к ней привязанности, и я принужден был ее подарить своим портретом, который она при себе имеет, а если захотят и в России мне недоброхотствовать, то могут поэтому придраться ко мне, когда захотят. Я несколько сомнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я ошибаюсь, только видел многие французские письма без подписи, и рука мне знакомая быть кажется (Орлов подозревал Ив. Ив. Шувалова, но напрасно: то была рука князя Лимбурга). При сем прилагаю полученное мной одно письмо из-под аресту, то ж каковое она писала и контр-адмиралу Грейгу, на рассмотрение. И она по сие время все еще верит, что не я ее арестовал, а секрет наш наружу вышел. То ж у нее есть и моей руки письмо на немецком языке, только без подписания имени моего, и что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу и ее спасти. Теперь я не имею времени обо всем донести за краткостью время, а может о многом доложить генерал-адъютант моего штаба. Он за ней ездил в Рим, и с ней он для виду арестован был на одни сутки на корабле. Флот, под командой Грейга, состоящий в пяти кораблях и одном фрегате, сейчас под парусами, о чем дано знать в Англию к министру, чтобы оный, по прибытии в порт английский, был всем от него снабжен. Флоту же велено, как возможно, поспешать к своим водам. Всемилостивейшая государыня, прошу не взыскать, что я вчерне мое донесение к вашему императорскому величеству посылаю; опасаюсь, чтобы в точности дела не проведали и не захватили курьера и со всеми бумагами».
Раздражение итальянцев против Орлова действительно было сильно: по Европе разнесся слух, что он сам собственноручно умертвил свою жертву, по отплытии русской эскадры от итальянских берегов, именно в Бордо.
До самого Плимута пленница была еще несколько покойна: она все надеялась, что на английских водах Орлов освободит ее – она все еще верила ему.
В Плимуте же, когда эскадра отходила по направлению к России, несчастная все поняла. Ею овладело бешенство. Но она лишилась чувств, и ее вынесли на палубу.
Она была беременна от Орлова, а между тем чахотка, видимо, съедала ее.
Очнувшись на палубе, она бросилась к борту, чтобы спрыгнуть в адмиральскую шлюпку; но ее схватили.
На берег стали собираться толпы любопытных. Грейг поторопился отплытием из Плимута.
«Я во всю жизнь мой никогда не исполнял такого тяжелого поручения», писал он Орлову.
Но вот 11 мая корабли бросили якорь в кронштадтском рейде. Экипажу под страхом смерти запрещено было говорить о пленнице.
Донесли императрице, которая была в Москве, после казни Пугачева, «братца» привезенной пленницы.
«Господин контр-адмирал Грейг (собственноручно писала Екатерина). С благополучным вашим прибытием с эскадрой в наши порты, о чем я сего числа и уведомилась, вас поздравляю и весьма вестью сей обрадовалась. Что ж касается до известной женщины и до ее свиты, то об них повеления от меня посланы господину фельдмаршалу князю Голицыну в С.-Петербург, и он сих вояжиров у вас с рук снимет. Впрочем, будьте уверены, что служба ваша во всегдашней моей памяти, и не оставлю вам дать знаки моего к вам доброжелательства».
Все распоряжения относительно важной пленницы производились в глубочайшей тайне.
Глубокой таинственностью окутан и самый въезд этой женщины в Петербург.
24 мая, вечером, Голицын требует к себе капитана преображенского полка Александра Толстого, и объявляет ему, что по высочайшей воле, на него возлагается чрезвычайно важное секретное поручение. В другой комнате, у налоя с крестом и евангелием, уже ждал священник. Толстого привели в присяге в том, что под страхом строжайшего наказания он будет вечно молчать о том, что предстоит ему исполнить в следующую ночь. После присяги фельдмаршал приказал капитану той же ночью ехать с командой в Кронштадт, принять с корабля «Трех Иерархов», от адмирала Грейга, женщину и находящихся при ней людей, тайно провезти их в Петропавловскую крепость и сдать коменданту Чернышеву. Команда, наряженная с Толстым, также дает клятву вечного молчания.
В эту же ночь особая яхта приплыла в Кронштадт – это была команда, посланная за пленницей. В Кронштадте она пристала прямо к «Трем Иерархам». Для большей осторожности Грейг приказал Толстому и его команде весь следующий день до ночи не выходить даже из кают, чтобы никто на рейде не видел, что за люди и откуда и зачем они приехали.
В следующую ночь таинственная пленница была уже в алексеевском равелине, а утром начались допросы.
Не станем говорить о допросах и показаниях Доманевого, Чарномского, Франциски фон-Мешеде и Кальтфигнера, потому что это слишком увеличило бы объем настоящего очерка.
Остановимся несколько на допросе самой принцессы: в этом допросе, ее показаниях, в ее удивительной стойкости и, наконец, в ее страшном конце так много трагического.
Ее допрашивали по-французски.
Когда князь Голицын вошел в ее каземат, она пришла в сильное волнение. Но это была не робость, а гнев. С достоинством и повелительным тоном пленница спросила князя.
– Скажите мне, какое право имеют так жестоко обходиться со мной? По какой причине меня арестовали и держат в заключении?
Князь строго заметил ей, что она должна дать прямые и неуклончивые ответы на все, о чем ее будут спрашивать, и начал допрос:
– Как вас зовут?
– Елизаветой, – отвечала пленница.
– Кто были ваши родители?
– Не знаю.
– Сколько вам лет?
– Двадцать три года.
– Какой вы веры?
– Я крещена по греко-восточному обряду.
– Кто вас крестил и кто были восприемники?
– Не знаю.
– Где провели вы детство?
– В Киле, у одной госпожи – Пере или Перон.
– Кто при вас находился тогда?