И вот предстал… Нет, не совсем предстал – Алигоко сидел на пне, покрытом буркой, и опасливо косился по сторонам. У него за спиной на длинной грубой скамье восседали десятка полтора князей и первостепенных уорков. Среди них, в центре, – Хатажуков. Были здесь Канболет Тузаров, Джабаги Казаноков. Ислам-бек Мисостов тоже был. Рядом с Хатажуковым сидел кадий из Крыма. Стояли поблизости молодцы из знатных родов. Здесь же Кубати о чем-то перешептывался по-татарски с тем самым грамотеем, что так неудачно сопровождал кадия.

Собралось и множество простого люда, окружившего высокий мехкем в почтительном отдалении.

Сначала от Шогенукова потребовали рассказа о том, что произошло семь лет назад, как погибли братья Исмаил и Мухамед Хатажуковы и Каральби Тузаров.

Алигоко не решился повторять свою старую клевету. Теперь он все валил на Мухамеда. Тот, мол, «по бешенству своего естества», поругавшись с братом, нанес ему смертельный удар. Шогенуков не успел его удержать. Затем Мухамед ринулся на людей Тузарова и сразил почтенного тлекотлеша. Шогенуков опять не сумел его удержать. Затем Мухамед бросился разорять дом Тузарова, хотел завладеть этим чудо-панцирем (панцирь стоял на столике-трехножке перед Ахловым и Быковым) и убить Канболета, чтоб сразу же избавиться от кровника. Шогенуков ехал с ним и всю дорогу пытался его удержать, но… это ему не удалось. Затем уже Канболет и Мухамед встретились и… в честном бою… Шогенуков тут уж совсем ни при чем…

Толпа, боявшаяся до сих пор проронить хоть слово из речи Вшиголового, всколыхнулась, тихо зашумела:

– Сам теперь от лжи своей отрекается!

– А бедный Тузаров? Семь лет было кровью испачкано его честное имя!

– И снег настолько бел не бывает, чтоб пес его не сумел загадить!

– Эй, тише! Кубати говорит. Свидетель единственный…

Кубати отчетливо и толково дал понять, как на самом деле вел себя Алигоко: если Мухамед был порохом, то Алигоко – тлеющим фитилем. А что касается панциря…

Шогенуков вскочил и протестующе поднял руку:

– Можно ли принимать на веру эти слова? Он тогда еще совсем ребенком был, а потом семь лет ехал на чужой арбе и все тузаровские песни выучил наизусть!

Ахлов расправил пышные свои усы и важно изрек:

– Да… дело это темное. До конца его трудно прояснить. Но главное князь Алигоко теперь признал, что не Тузаров был виновен в той самой резне…

– Князь Алигоко – человек умный, – послышался насмешливый голос Джабаги. – Он знает, что явную клевету опровергнуть гораздо легче, чем отделить правду от лжи, особенно там, где правда и ложь искусно перемешаны.

Толпа встретила высказывание своего любимца одобрительными возгласами:

– Правильно, Джабаги!

– Сильно сказано!

– Джабаги – наш!

Ахлов и Быков выжидательно посматривали на Кургоко.

– Мехкем хочет, чтобы я сказал, – князь поднялся со своего места. – Не стоит больше говорить о делах, касающихся семей Хатажукова и Тузарова. Слава аллаху, кровной вражды между нами не ожидается. Поговорим наконец о подлом предательстве Алигоко. Какое у него может быть оправдание в том, что он изменнически предупредил Алигота-пашу о нашем нападении и помог ему бежать? Чем он ответит за пребывание во вражеском стане, за разбойный налет на дом лучшего в Кабарде оружейника Емуза и убийство этого достойного человека?

Ахлов, мучаясь от того, что не он, сегодняшний уали, произносит столь веские, сурово-справедливые слова, да еще таким красивым и мужественным голосом, сердито закричал на обвиняемого:

– Чего молчишь? Отвечай!

– Отвечай! – потребовал и Кургоко.

– Отвечу! – взвился Шогенуков. – Если я был в дружбе с пашой, то разве не обязан был спасти его от гибели?

– Так почему же ты тогда не остался вместе с ним? – впервые подал голос Быков. – Почему присоединился к нам? Чтобы прознать о намерениях наших?

– Воллаги! Это меткий выстрел, – сказал кто-то из тлекотлешей.

Алигоко вспотел, хотя солнышко пряталось в облаках и было довольно свежо от ветерка, дующего с реки.

– Не по моей воле меня прибило течением к татарскому берегу, – оправдывался князь. – А кинжал против соотечественников я не обнажал.

Неожиданно для всех раздался визгливый смешок татарского кадия:

– Верно, не обнажал! – молчать подолгу кадий был просто не в состоянии.

– Зато он давал хану очень дельные советы, как получше и побыстрее разорить Кабарду! А потом еще и подаренный хану панцирь выкрал обратно.

– Так что же, измена это или нет? – насупил белые брови Ахлов. – Отвечай, князь Алигоко!

– Пусть про Емуза еще скажет! – крикнули из толпы.

– Да, – важно кивнул уали. – И про Емуза.

– Нет на мне вины в смерти Емуза! – горячо запротестовал князь. – Это все Алигот-паша. Он хотел вернуть отнятые у него драгоценности!

– Хорошо ссылаться на мертвого, – сказал Хатажуков. – Мертвый не уличит во лжи.

С бугра сдержанно прогремел могучий голос Тузарова:

– Алигот-паша хотел забрать драгоценности, а Алигоко-паша – драгоценный панцирь.

– Я говорил всегда и теперь настаиваю, что панцирь должен по праву принадлежать роду Шогенуковых! – нагло заявил Алигоко.

– О твоих сомнительных притязаниях известно всем, – сказал Быков. – Но мы еще не кончили разговор о твоих предательствах.

– Но я ведь не убил ни одного человека! За всю жизнь – ни одного!

Казаноков первым нашел, что ответить на эти слова:

– Зато по твоей вине погибли сотни людей. В том, что у бочонка выломано днище, не меньше топора виновно топорище.

У Шогенукова было такое ощущение, словно он барахтается в воде, которая становится то нестерпимо горячей, то ледяной. Он делал отчаянные усилия, пытаясь выбраться на береговую отмель. Изредка ему удавалось вдохнуть чистый воздух, но вот опять его тянуло в водоворот и он захлебывался, обжигая легкие то ледяной стужей, то кипятком. Иногда в поле его зрения попадал Кубати, и мысль князя об известной ему тайне билась внутри головы, как куропатка в силках: он все еще не мог сообразить, каким же образом извлечь для себя выгоду из своей осведомленности. По пути с верховий Баксана он хотел было пригрозить Кубати (а еще лучше – Канболету) разоблачением, но побоялся. Было бы слишком опрометчивым требовать освобождения в обмен на обещание сохранить тайну. Всего вероятнее, размышлял князь, его бы не отпустили, а тут же, на месте, раздавили, как саранчу. Ясно, что Кубати поспешил бы навсегда заткнуть рот Шогенукову, ну а Канболет – и подавно. Вот если бы побеседовать и с каном и с аталыком где-то здесь и, разумеется, без свидетелей, потребовать затем помощи и… И получить опять-таки кинжал в глотку? А чем, кстати, ему грозит этот высокий дурацкий мехкем? Неужто смертной казнью? Да быть этого не может. Не должно. Нет, нет! Когда казнили в Кабарде? Князей особенно? Убить в стычке из мести или ограбления ради – дело другое. Лучше пока подождать, как дальше будут развиваться события. А останется Алигоко жив, он еще заставит поплясать большего князя, он еще найдет способ сковать себе меч из этой маленькой тайны!

– Все равно нет на мне крови, и панцирь, который отмечен арабской надписью, принадлежит Шогенуковым! – преступный князь решил упорствовать, считая, что наглость, как и в драке, иногда приносит победу. Да и неплохо, если спор перенесется на панцирь.

Так и случилось.

Ахлов снова расправил усы и, хитро подмигнув присутствующим, задал коварный, как он думал, вопрос:

– Не хочешь ли ты сказать, пши Алигоко, что эта арабская надпись, которую мы не можем прочесть, утверждает право твоего владения известным румским доспехом?

Шогенуков только собрался ответить, как вперед выскочил, по-женски подбирая полы халата, крымский кадий.

– Мы! Мы можем прочесть! – заверещал он высоким муэдзиновским голосом. – Иди сюда, любезный мой помощник, – призвал он грамотея. – Подойди поближе. Мы с этим ученым человеком обещали Кургоко-паше прочесть священное изречение. Этот человек настолько учен, что мог бы получить должность теф-теря-эмини [187] при луноподобном крымском владыке. А ну, читай.