– новостей, – усмехнулся пастух. – А слухи – это такие птички, которые летают быстрее ласточек. Татар побили – мы обратно со скотом возвращаемся. Изменник Алигоко с татарами не сбежал и в плен не попал – куда ему еще деваться? Он это был. Больше некому. Перевал в Сонэ [185] отсюда недалек – всего три дневных перехода.

– Для кого три, а для кого два, – недовольно проворчал абрек.

– Ты прав! – согласился Тузаров. – Надо поторапливаться.

Дорога проходила по сказочно красивым местам. Извивалась причудливо по боковым склонам, ныряла в лесистые урочища, вырывалась на сенокосные пологие холмы, где летом вставали травы по грудь человеку; пересекала мелкие ручьи, поросшие по берегам непролазными зарослями облепихи, шиповника и барбариса; карабкалась по каменистым уступам, под которыми утробно ворчала Малка. Дорога вела туда, где бирюзовый свод небес опирался на бесконечную зубчатую стену Главного Кавказского хребта, а перед стеной могуче Возвышался двухкупольной сторожевой башней неприступный Ошхамахо, или, на языке Ку-анча, Мингитау.

Предзакатное солнце уже тронуло снега Эльбруса червонной позолотой, когда всадники приближались к теплым источникам нартсано.

– Скажи, Нартшу, – нарушил долгое путевое молчание Кубати, – а как там этот старый шоген?

Они спускались по крутой тропе к речке и ехали медленно.

– А-а… Похоронили мы его, бедного.

– Жаль. Хороший был старик. Интересный очень.

– Последний шоген, – вздохнул Нартшу. – Жарыча над ним какую-то русскую молитву проговорил. Так что, думаю, на том свете наш Иуан не пропадет.

– Болтаешь тоже! – притворно рассердился Жарыча, хотя было видно, что он прячет в кудлатой бороде довольную ухмылку.

– Стойте! – крикнул Канболет. – Что это такое? Смотрите же!

– Лошадь валяется… – удивленно протянул Куанч и сразу же заорал, обрывая самого себя:

– Аланлы! Вон бежит, бежит!!

Да, Тузаров имел в виду не лошадь, а голое волосатое существо, которое, прыгая по камням и прячась за огромными валунами, улепетывало подальше от источника.

Существо добралось до противоположного берегового склона и скрылось в густом кустарнике, издав на прощанье жуткий тоскливый вой.

Ошарашенные всадники остановились возле убитой лошади.

– Это конь Зарифа, – определил Кубати. Жарыча спешился и стал снимать седло с мертвого животного.

– Кажется, я понимаю, что тут произошло, – засмеялся Нартшу. – Врун вруну не поверил и, пока тот нежился в теплой воде, забрал его одежду, оружие и смылся.

– Правильно, – подтвердил Канболет. – Кабан на собаке злость вымещает… Жарыча, ты готов? Тогда двинулись дальше.

* * *

Среди пастухов, чабанов, среди жителей тех коажей, что расположены по краям дремучих лесов, через некоторое время распространились леденящие душу слухи. Судачили о частых появлениях чудовищного лесного человека – алмасты, ворующего кур и овец, шарящего по ночам в закромах с припасами и ловко отбивающегося от собак палками или камнями. Увидеть его удается лишь мельком – стремительной тенью проносится он через дорогу или поляну лесную и никогда не показывается днем. Один смельчак ходил зимой по следам босых ног, обнаруженных на снегу, и нашел берлогу алмасты в тесной пещере, заваленной сеном и овечьими шкурами. На счастье неразумного смельчака, чудовище в это время отсутствовало. С боязливым шепотом люди передали друг другу свидетельства очевидцев о рогах на голове алмасты, о трех его красных, как пылающие угли, глазах и длинных когтях, обагренных кровью. Алмасты или мычит по-бычьи или воет по-волчьи.

* * *

Шогенукова догнали, когда он уже спустился в Баксанское ущелье. Князя увидели неожиданно близко у самой речки, среди подступавших к воде вековых сосен. Он, вероятно, искал брод. Баксан ревел, яростно кидаясь пенными потоками на выпирающие из его русла камни. Алигоко слишком поздно заметил преследователей и даже не сделал попытки спастись бегством. Страшно было ему увидеть вновь Тузарова, выжившего, как он знал, после тяжелой раны. Трясущейся рукой он поднял пистолет и сипло выкрикнул, обращаясь к Кубати, который оказался к нему ближе всех:

– Не подходи! Если ты кинжал, то я – меч!

– Ржавый ты гвоздь, а не меч! – рявкнул Нартшу, разматывая аркан.

– Снесу ему башку вот этим топором – и все дело! – добродушно сказал Жарыча. – Зачем нам его тащить до Кургоко всего целиком? Одной головенки хватит.

Шогенуков швырнул пистолет на землю: он забыл его зарядить после выстрела в лошадь Зарифа.

– Вот это благоразумно, – прогремел Тузаров. – Всегда можно договориться по-хорошему. Ведь лаской и змею из норы выманишь! А где же панцирь?

Кубати потянул к себе татарский хурджин, притороченный к седлу княжеского коня:

– Вот! – он вынул из сумы знаменитый сверкающий доспех, и всем захотелось до него дотронуться.

– Может, теперь вы меня отпустите? – упавшим голосом спросил Шогенуков, сам понимающий жалкую глупость своего вопроса.

– Как же мы тебя, драгоценный, отпустим? – с притворным изумлением спросил Нартшу. – Ведь вся Кабарда мечтает тебя увидеть!

Желтые глаза Алигоко закатились, рот оскалился редкими острыми зубами, а тело стало потихоньку сползать с лошади.

Жарыча подхватил его, не дал упасть.

– Чего это с ним? – удивился Куанч.

– Чего, чего! – буркнул Жарыча. – Со страху это он обмирает. Первый раз такое у кабардинцев вижу…

* * *

То «побоище», которое Сана предрекала Кубати, Хатажуков устроил парню в утро суда над беглым князем.

Кубати не очень рассчитывал на благоприятный исход неприятного разговора, но все же был разочарован почти до отчаяния.

– Как ты только мог подумать об этом?! – искренне недоумевал Кургоко. – Неужели твоя кровь ни о чем тебе не говорит?

(В кунацкой тлекотлеша Быкова, у которого гостил князь-правитель в ожидании Кубати и Тузарова, они сейчас были вдвоем, никто им не мешал.)

– Недоставало еще, – продолжал князь, – чтобы внуков моих называли «тумовыми» [186].

– Разве достоинства людей определяются не их делами? – тихо спросил Кубати.

Хатажуков снисходительно усмехнулся:

– Было бы, конечно, правильнее ценить людей не по происхождению и не по платью. Однако век наш не прост. Есть вещи, с которыми наше сословие никогда не примирится,

– А если все равно поступить по-своему? – упорствовал Кубати.

– И думать не смей! – рассердился Хатажуков. – Тебе еще встретится в жизни не одна вот такая «голубка с белой шейкой», как в песне поется.

Кубати решил, что на первый раз достаточно, и больше возражать не стал. Будет новый случай и тогда… Как действовать «тогда», он потом придумает.

Хатажуков немного смягчился и сказал напоследок:

– Эх, ты! А еще «бесстрашно смотрящий железу в глаза!» – он имел в виду кузнечное мастерство сына, а может быть, и ратные его подвиги. – Пошли, нам пора. Твой друг Алигоко, наверное, заждался.

* * * 

На пригорке, под раскидистыми ветвями старой дикой груши, предстал перед высоким мехкемом преступный пши Алигоко. Суд состоял из двух человек: «уали» – старшего по возрасту князя (в ближайшей округе им оказался один из братьев Ахловых) – и представителя тлекотлешей (так называемый «кодзь» – «добавка»). Эту обязанность исполнял сегодня Инал Быков. Ахлов чувствовал некоторую неловкость: сам этот мехкем – установление сравнительно недавнее, да к тому же никто не мог припомнить, чтоб хоть когда-нибудь суду приходилось решать участь князя.