Я читал Вашу память снова и снова. Что это за мир, где юные особи, будучи разумными, травят друг друга за малейшую инаковость? Что это за мир, где родители готовы продать своё потомство? Что это за мир, где живое разумное существо может быть принесено в жертву во имя укрепления чьего-то авторитета в узком кругу?

И я читал Вашу память с таким интересом, которого ещё никогда не испытывал. Я не мог поверить в это, но моё предположение подтвердилось. Я не нашёл ни единого воспоминания о положительной эмоции по отношению к себе подобным, да и сами по себе радость, счастье и Любовь никогда - я не верил в это до последнего момента! - никогда Вас не посещали. Возможно, упоминания об этих явлениях дошли до вас в исторических документах. Я попытаюсь объяснить. Счастье, например, это как умиротворение, которое вы иногда ощущали, глядя на снег, только стократ больше удовольствия и светлой энергии.

Я подумал, какие бездушные монстры развивают свою цивилизацию на задворках Вселенной? Во что может эволюционировать популяция такого вида через миллиард лет? Я ужаснулся и принял решение. Оно покажется особям моего вида недостойным, но я знаю, что у нас нет иного выхода. Мы должны спасти Вселенную малой кровью. Возможно, меня будут судить, но я объясню, что выжег заразу, пока она не перекинулась на другие виды и мы не уничтожили друг друга. Тем более что люди пока ещё на низкой ступени развития, и ими можно пожертвовать. Мне больно делать это, я вынужден переступить через свою суть, но я уверен, что так будет лучше для всех нас.

От имени всей Вселенной, человечество приговаривается к смерти. Но напоследок оно увидит много снега. Я хочу подарить его людям, чтобы перед тем, как уйти, они испытали положительные эмоции.

С Любовью, N-мерный.

Я очнулась. В голове было ясно, как после хорошего отдыха. Было ли всё услышанное сном? Отчётливо помню, что умирала, не перенеся жуткую дозу какого-то лекарства...

Я резко повернула голову в сторону окна, и провода отклеились.

- Что там?

- Ничего.

- Опять?! - взревел доктор. Профессор тоже выглядел раздражённым, и он явно не верил моим словам.

Я молчала и смотрела в окно. Болезненно белая, ярче докторского халата снежная мгла окутала мир за стеклом. И в следующую секунду наступила Тьма.

2011

Торговый ряд. Старухи вещают о своих житейских делах, беспредельно скучных и никому не нужных, даже их собеседницам, которые о чём-то бормочут в ответ. Бабы помоложе шепчутся, пересказывая друг другу свежие сплетни: кто с кем спал, кто что купил. Армянин с хитрыми глазами торгует дынями, зазывает посмотреть его товар. Раскрашенная под стареющую куртизанку матушка роется в тряпках на прилавке, вытаскивая на свет то одну, то другую, под ленивые комментарии дочери, которой и предполагается найденную вещь носить:

- Ма-а-а, ну это же слишком аляпистое… А такое – почти один в один, как у Ирки, не могу же я такое носить…

И матушка предлагает взору дочки всё новые и новые вещи, но та отвергает все. Слишком короткое, слишком длинное. Слишком яркое. Дурацкие цветочки. Тут – рюша не к месту. Давай отпорем? Нет, давай найдём другое.

- Дыни! Сочные! Сладкие!

- Пришла давеча в собес, а они, оказываются, по понедельникам теперь не работают…

- До Павловки за пятьдесят!

- А я ей и говорю: что б я тебя, лимитчицу, больше тут не видел, вот твои вещи, вали в свой Мухосранск…

- Давай лучше в «Блу Джинс» или хотя бы в «Томмис», все одноклассницы там закупаются, одна я на рынке!

- Сочные, круглые, лучше не найдёшь!

Надеваю наушники, но звук идёт с прерываниями – опять передавился провод у самого их основания. С досадой снимаю их и убираю обратно в карман.

Обычная базарная болтовня. Раздражает, но всё равно лучше, чем ругань.

Ругань звучит чуть дальше, где молодой мужчина, с почтенной женщиной за компанию, идёт в торговый дом. Он увлечённо что-то рассказывает своей спутнице, сдабривая каждое предложение нагромождением бессмысленного и беспощадного мата. Самым цензурным его предложением было «Вот бы, блядь, сейчас соточку, блядь», и я задумываюсь, о чём идёт речь, о сотне ли рублей, или о ста граммах водки? Видят небеса, я куплю ему целую бутылку, если он пообещает замолчать взамен.

Не в силах сдерживать раздражение от этой тирады, которую мне приходится выслушивать, я прибавляю шаг и опережаю их. Рука тянется к сумке, оправить и придержать, чтобы ни у кого не возникло соблазна лишить меня моего маленького электронного сокровища, что покоится внутри. Паранойя или разумная осторожность? Кто знает.

Наконец, тихая гавань, общепит-пристанище с намёком на некоторую эстетику. Та самая сеть исконно европейских кофеен, где официантам должно приветствовать посетителей, обращаясь к ним «сударь» или «сударыня». Подумать только, зайдёт к ним такой мужик-вот-бы-сейчас-соточку, а они ему: «Приветствую, сударь! Чего изволите, сударь? Сударь, испробуйте венского пирога!»

Венский так венский. Возьму его, раз уж подсознание этого хочет.

Когда персонал не может определиться с полом посетителя, его не приветствуют ни сударем, ни сударыней. Боятся обознаться, то ли мальчики к ним приходит такой щуплые, то ли девочки пошли такие брутальные… Официанты такой народ, лучше будут гадать и тихо переговариваться, когда посетитель отворачивается, но спросить так и не решатся – вдруг обидится, в жалобную книгу настрочит, а то и того хуже – начальство потребует.

Когда персонал боится клиентуры – это называется «европэйский сервис».

Я никогда не понимал причин подобных страхов и обид. Подумаешь – перепутают девочку с мальчиком! Или это стыдно, быть мальчиком? Мальчиков у нас приравняли к преступникам, париям или ещё какой-нибудь группе, к которой стыдно принадлежать? А мальчика боятся перепутать с девочкой – не решаясь задеть чьё-то мужское самолюбие. Что это за «мужское самолюбие», если его так легко задеть?

- Два кусочка пирога, пожалуйста, венского.

- А вы столько съедите?! – деревенский говорок и два полных неподдельного удивления глаза. Изучаю пирог. Кусочки, как кусочки, ничего исполинского.

- Почему бы и нет?

- Вы что, он такой тяжёлый для живота! Возьмите лучше два разных, - говорят мне, указывая пальцем в шоколадный торт. Не люблю шоколадный.

- Но постойте, кусок этого больше, чем оба венских!

- Я отрежу вам маленький, - успокаивают меня снисходительным тоном. Не такой уж и «европэйский» у них сервис, как могло показаться. Я смотрю на неё, как миссис Рид на Джейн Эйр (во всяком случае, надеясь, что это выглядит в подобном роде),  но кассирша уже вытаскивает из витрины шоколадный торт. Я вздыхаю и соглашаюсь вслух, что два разных точно будут лучше. Не ругаться же из-за каких-то жалких тортов? Мне и в голову не приходило, что я могу твёрдо сказать «Нет, я хочу два венских». В то время в моём сознании было только две схемы поведения. Одна основывалась на соглашательстве, другая на скандале. Это явилось следствием среды, в которой мне приходилось расти. Там работали только эти схемы, безо всяких альтернатив. Спокойный тон, пусть даже твёрдый, не воспринимался в семье как что-то, на что вообще стоит обращать внимание. Приходилось либо повышать тон, кричать, чтобы тебя услышали, либо подтверждающе кивать, как японец, а дальше делать всё по-своему, а может быть, и вовсе ничего не делать…

Скандалы мне казались не самым достойным средством, которое предпочитали слабые и истеричные люди, вот так и вышло, что к взрослому возрасту единственно приемлемой схемой поведения для меня явилась соглашательская.

- Так я пробиваю? – спрашивает кассирша. Кажется, она что-то говорила до того, но мысли слишком захватили меня и не позволили расслышать.

- Да, - сорвалось с моего языка прежде, чем мозг успел обработать вопрос.